Журнал был задуман как общественно-политический и литературный орган, призванный познакомить русских читателей общественной культурной жизнью Европы. В редакционной статье первого номера журнала сообщалось, что на страницах его будут публиковаться выдержки из 1 2 иностранных изданий. Этому способствовали личные интересы редактора. В молодости, путешествуя по Европе, Карамзин познакомился со многими известными европейскими учеными и писателями (Кантом, Виландом и др.), изучил французскую и немецкую литературу. Теперь он хотел ознакомить русских читателей с общественной и литературной жизнью Европы. Наряду с этим в журнале довольно широко освещались новинки русской литературы. В самостоятельный раздел были выделены политические новости. При этом журнал давал не сухую газетную информацию, а самостоятельное толкование фактов современной общественно-политической жизни. Здесь печатались не только статьи о международном положении, но и речи иностранных государственных деятелей, документы, письма и т. п. Карамзин прилагал много усилий для того, чтобы поднять значение этого отдела. И действительно, он отличался не только разнообразием и обилием материалов, но и живостью изложения. «Какое разнообразие, какая свежесть, какой такт в выборе статей, - впоследствии восторженно писал Белинский, - какое умное живое передавание политических новостей, столь интересных в то время! Какая по тому времени умная и ловкая критика!».1 К участию в журнале Карамзин привлек наиболее выдающихся литераторов тех лет: Державина, Хераскова, Нелединского-Мелецкого, Дмитриева, Жуковского, В. Л. Пушкина. В журнале был опубликован ряд повестей и самого Карамзина: «Моя исповедь», «Рыцарь нашего времени», «Марфа Посадница» и др. Читающая публика высоко оценила журнал - первоначальный его тираж был вскоре увеличен с 600 экземпляров до 1200. Белинский ставил в заслугу Карамзину то, что он «размножил» читателей во всех классах общества и «создал русскую публику».
Общественно-политическая позиция журнала определялась взглядами самого Карамзина. Мировоззрение будущего выдающегося писателя и ученого формировалось в эпоху подъема антифеодальной борьбы. Ребенком он пережил восстание Пугачева, в годы учения узнал об американской революции и создании республики - Соединенных Штатов Америки.
Молодым человеком, путешествуя по Европе, он стал свидетелем Великой французской революции. Однако события последней, особенно «крайности» революционного действия вызвали осуждение молодого Карамзина. Идеи революции он не принял, хотя не избежал и влияния французских философов и писателей конца XVIII века. Именно эти прогрессивные стороны его мировоззрения впоследствии будут привлекать к нему молодых современников - Пушкина и его друзей. Вместе с тем Карамзин был убежденным противником революционного преобразования общества, идей социального равенства (признавая в то же время равенство моральное), сторонником монархического правления в России. Однако монархизм его был монархизмом «дней александровых прекрасного начала», монархизм эпохи либеральных реформ. Идеи французских просветителей и монархические убеждения образовали своеобразный сплав. Так, Карамзин объявляет, «что самодержавие совместимо со свободой и начинает довольно решительно говорить и писать на эту тему».2 Сложная общественно-политическая позиция Карамзина определяет его отношение к крепостному праву. Не протестуя против закабаления крестьян, Карамзин тем не менее возмущается «тиранством» помещиков. Дворянский гуманист, он был сторонником широкого распространения просвещения, которое, как он считал, истребляет «злоупотребления господствующей власти». Поэтому большое место в «Вестнике Европы» отводилось вопросам народного образования. В статье «О новом образовании народного просвещения в России» Карамзин, горячо одобряя проводимую правительством реформу народного образования, особенно приветствует разрешение помещикам заводить сельские школы, которые, по его мысли, могут стать «истинным основанием государственного просвещения».
Горячо желая, чтобы дворянство стало в России главным поборником просвещения, Карамзин в то же время понимал слабость культурных потребностей своего времени. Дворяне, по его словам, «хотят чинов», купцы - богатства, поэтому он предлагает восстановить в университете бесплатное обучение для юношей недворянского происхождения, которые стремятся «к успехам самой науки». Та же мысль пронизывает статью «О книжной торговле и любви ко чтению в России». Пристально следя за новыми явлениями в культурной жизни России, Карамзин с удовлетворением отмечает распространение книжной торговли в начале XIX века, увеличение числа периодических изданий, но в то же время наблюдает - при сравнительно равнодушном отношении к прессе дворян - растущий интерес к ней со стороны «самых бедных людей». Подобный вывод еще раз подводит автора к утверждению необходимости народного просвещения. При этом проблему отечественного образования Карамзин связывал с задачами развития национальной культуры, что было особенно важно в период увлечения всем иностранным, особенно французским. Во втором номере «Вестника Европы» за 1802 год он писал о том, что «природный язык для нас важнее французского», «в одной России можно сделаться хорошим русским». И сомневался, могут ли вообще иностранные учителя «наставлять русских юношей в важных науках». В повести, помещенной в журнале также в 1802 году, Карамзин выводит как отрицательный пример героя, который «выучился по-французски и не знал народного языка своего»; в итоге, оторвавшись от родной почвы, «образовав ум, а не сердце», он превращается в злого, развращенного человека. Так тема образования в статьях Карамзина сочетается с идеей нравственного воспитания.
В 1804 году Карамзин, в связи с назначением придворным историографом, отходит от журнальной деятельности, посвящая себя целиком научным занятиям. После ухода Карамзина «Вестник Европы» постепенно меняет свое лицо: политические обзоры становятся меньше и суше, превращаясь в перечень политических событий; менее содержательной делается и литературная часть. Только во время непродолжительного руководства Жуковского журнал обновляется свежими силами. В нем в это время сотрудничают К. Н. Батюшков, Н. И. Гнедич, П. А. Вяземский. С 1811 года и до закрытия журнала редактором его стал М. Ткаченовский, при котором совершенно изменяется направление журнала. «Вестник Европы», в связи с обострением франко-русских отношений, занимает антифранцузскую позицию. В журнале все больше места отводится статьям по истории России, в которых идеализируются патриархальные черты русского быта. В соответствии с принятым направлением журнал участвует и в дискуссии о новом литературном языке, решительно выступая в защиту А. С. Шишкова и его сторонников. В 20-х годах, по меткому выражению А. Бестужева, «Вестник Европы» «толковал о старине и заржавленным циркулем примерял новое». Растеряв читателей, журнал прекратил существование в 1830 году.
16-го ноября, 1801 года, в №92 «Московских ведомостей» было напечатано объявление о новом издании: «С будущего января, 1802 года», говорит Карамзин в этом объявлении, «намерен я издавать журнал под именем «Вестника Европы», который будет извлечением из двенадцати лучших английских, французских и немецких журналов. Литература и политика составят две главные части его. Первая часть украсится всеми цветами новых произведений ума и чувства в Европе. Извлечения из книг, повести, любопытные анекдоты, разные открытия в искусствах и науках входят в план сего отделения. Политические известия будут сообщаемы в некотором систематическом порядке и как можно скорее. Для нашей словесности и критики назначается особливая статья», и пр.
В субботу, 4-го января, 1802 года, вышел первый номер «Вестника Европы», который начинается с письма к издателю. Это письмо едва ли не писано самим Карамзиным; в нем высказано отчасти направление журнала, цель и польза его: неизвестный сочинитель письма к издателю радуется его намерению издавать журнал для России «в такое время, когда сердца наши, под кротким и благодетельным правлением юного монарха, покойны и веселы; когда вся Европа, наскучив беспорядками и кровопролитием, заключает мир, который, по всем вероятностям, будет тверд и продолжителен; когда науки и художества в быстрых успехах своих обещают себе еще более успехов; когда таланты в свободной тишине и на досуге могут заниматься всеми полезными и милыми для души предметами; когда литература, по настоящему расположению умов, более нежели когда-нибудь должна иметь влияние на нравы и счастие». «Уже прошли те блаженные и вечной памяти достойные времена, когда чтение книг было исключительным правом некоторых людей; уже деятельный разум во всех состояниях, во всех землях чувствует нужду в познаниях и требует новых, лучших идей. Уже все монархи в Европе считают за долг и славу быть покровителями учения. Министры стараются слогом своим угождать вкусу просвещенных людей. Придворный хочет слыть любителем литературы. Судья читает и стыдится прежнего непонятного языка Фемиды и т. д.» Далее он говорит, что в России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях: «чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует на сердце и тем более плодов приносит. Сколь благородно, сколь утешительно помогать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как российский; развивать идеи, указывать новые красоты в жизни, питать душу моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах со благом других людей!» «Сочинять журнал одному трудно и невозможно; достоинство его состоит в разнообразии, которого один талант (не исключая даже и Вольтерова) никогда не имел. Хороший выбор иностранных сочинений требует еще и хорошего перевода.»
Неизвестный автор письма, говоря о критике, советует издателю «быть не столько осторожным, сколько человеколюбивым. Точно ли критика научает писать? Не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры? И не везде ли таланты предшествовали ученому, строгому суду? Пиши, кто умеет писать хорошо: вот самая лучшая критика на дурные книги! Глупая книга есть небольшое зло в свете. У нас же так мало авторов, что не стоит труда и пугать их. Но если выйдет нечто изрядное, для чего не похвалить? … Таковы мои правила!» Письмо оканчивается мнением автора о политике, которая, он надеется, ко счастью Европы будет не весьма богата и любопытна, потому что гибель и бедствия государств то же для политики, что буря для Вернетовой кисти. Журнал выходил постоянно два раза в месяц; об успехе его можно судить по тому, что в том же году первая книжка была напечатана вторым изданием.
В течение года Карамзин наполнил журнал большей частью своими произведениями, некоторыми баснями И. И. Дмитриева, В. Л. Пушкина, одним стихотворением Державина и первым переводом «Сельского кладбища» В. Жуковского, который с большими изменениями был перепечатан в собрании его сочинений (издан. 1849 года). Намереваясь продолжать издание и в 1803 году, Карамзин напечатал статью «К читателям Вестника» (1802 г., №23, стр. 227), в которой развил первоначальное объявление об издании журнала; он высказал в ней свое желание, чтобы русские сочинения в стихах и прозе, помещаемые в Вестнике, могли бы без стыда для нашей литературы мешаться с произведениями иностранных авторов. «Мы не аристократы в литературе, смотрим не на имена, а на произведения. Что принадлежит до критики русских книг, то мы не считаем ее истинною потребностью нашей литературы, (не говоря уже о неприятности иметь дело с беспокойным самолюбием людей). В авторстве полезнее быть судимым, чем судить. Хорошая критика – есть роскошь литературы; она рождается от великого богатства, а мы еще не Крезы.» Статья оканчивается так: «Наконец скажем, что мы издаем журнал для всей русской публики и хотим не учить, а единственно занимать ее приятным образом, не оскорбляя вкуса ни грубым невежеством, ни варварским слогом. Честолюбие наше не простирается далее.»
В 1803 году «Вестник Европы» издавался по прежнему. Статьи Карамзина занимали большую часть журнала; Державин, И. И. Дмитриев, В. Л. Пушкин принимали в нем участие; и в этом же году в нем была напечатана повесть В. А. Жуковского «Вадим Новгородский», не перепечатанная в издании его сочинений 1849 года.
В продолжение двух лет, что Карамзин издавал «Вестник Европы», кроме статей: Смерть Шелехова; портрет любезной женщины; мысли о русских комедиях; прогулка молодой россиянки; сказка г. Измайлова; храм световидова; объявление о путешествии в Малороссию князя Ш.; письмо о законодательстве в отношении к России; письмо г. Фон-Визина к г. N. N. о сочинении Русского лексикона; речь г. Карамзина; разные известия о великодушных делах; описание Геттингенского университета и повесть Вадим, все остальное в прозе писано издателем.
Последняя книжка «Вестника Европы» 1803 года оканчивается обращением Карамзина к читателям Вестника, в котором объяснена причина, принудившая его прекратить издание. «Сею книжкою», говорит он, «заключается «Вестник Европы», которого я был издателем. В продолжении его не буду иметь никакого участия.
Изъявляю публике мою признательность. Я работал охотно, видя число пренумерантов. Вестник имел счастье заслужить лестные отзывы самых иностранных литераторов; многие русские сочинения переведены из него на немецкий и французский и помещены в журналах, издаваемых на сих языках. Милость нашего императора доставляет мне способ отныне совершенно посвятить себя делу важному и без сомнения трудному; время покажет, мог ли я без дерзости на то отважиться. Между тем с сожалением удаляюсь от публики, которая обязывала меня своим лестным вниманием и благорасположением. Одна мысль утешает меня, та, что я долговременной работой могу, (если имею какой-нибудь талант) оправдать доброе мнение сограждан о моем усердии к славе отечества и благодеяние великодушного монарха.» В именном его императорского величества указе, данном Кабинету от 31 октября, 1803 года, сказано: «Как известный писатель, Московского университета почетный член, Николай Карамзин язъявил нам желание посвятить труды свои сочинению полной истории отечества нашего, то мы, желая ободрить его в толь похвальном предприятии, всемилостивейше повелеваем производить ему в качестве историографа, по 2000 руб. ежегодного пенсиона из Кабинета нашего.»
С 1804 по 1807 год включительно, «Вестник Европы» издавал М. Каченовский; он держался программы, назначенной для этого журнала Карамзиным. В 1805 году (№16, стр. 321) Каченовский напечатал объявление об издании «Вестника Европы» в 1806 году; в этом он говорит, что в вышедших 16 книжках Вестника 1805 года, все в прозе писано им самим, кроме статей: Рюрик; о музее г. Дубровского; о красноречии Бридена; письмо о языке древних сарматов; два письма из Грузии и статья о благости владетелей. На 1808 год Каченовский передал редакцию журнала В. А. Жуковскому, чтобы: «вновь выступить на оставляемое им поприще, когда исполнит некоторые обязанности по части учебной при Московском университете и гимназии.» Жуковский издавал «Вестник Европы» один с 1808 года по №20, 1809 года; с №21 по 1811 год он издавал его вместе с Каченовским. 1808 год начинается с письма из уезда к издателю, написанного самим Жуковским; в этом письме он говорит об обязанностях журналиста, о любви к чтению и выборе его в России. Вот несколько отрывков из этого письма:
«Русские, говоря о тех, которые не знают иностранных языков и ограничиваются одной отечественной литературой, любят читать; но судя по выбору чтения и книгам, которые предпочтительно печатаются перед другими, читают единственно для рассеяния… Покуда чтение будет казаться одним посторонним делом, которое позволено пренебрегать; пока не будем уверены, что оно принадлежит к одним из важнейших и самых привлекательных обязанностей образованного человека, до тех пор не можем ожидать от него никакой существенной пользы, а романы, самые нелепые, будут стоять на первой полке в библиотеке русского читателя. Пускай воспитание переменит понятия о чтении! Пускай оно скажет просвещенному юноше: «Обращение с книгою приготовляет к обращению с людьми. И то, и другое равно необходимы.
В России, при сильной охоте читать и таком нестрогом выборе чтения, хороший журнал мог бы иметь самые благодетельные действия; к услугам журналиста богатства литературы чужестранной и собственной, искусства и науки, единственное условие – разборчивость. Политика в такой земле, где общее мнение покорно деятельной власти правительства, не может иметь особенной привлекательности для умов беззаботных и миролюбивых.»
О критике Жуковский разделяет мнение Карамзина и даже повторяет его слова, сказанные в 1802 году: «Какую пользу может приносить в России критика? Что прикажете критиковать? Посредственные переводы посредственных романов? Критика и роскошь – дочери богатства, а мы еще не Крезы в литературе .» Несмотря на это, в объявлении об издании «Вестника Европы» в 1810 году был помещен особенный отдел критики; это вызвало письмо к издателям Вестника: О критике (1809 г. №21, стр. 33), подписанное В. (Жуковский?). Тут высказано мнение, что разуметь под критикой и каковою она должна быть.
В объявлении об издании «Вестника Европы» на 1810 год сказано, что расположение книжек по новому плану должно быть следующее.
Структура журнала
Вестник Европы» - российский литературно-политический двухнедельный журнал.
«Вестник Европы» издавался в продолжение 29 лет (1802 – 1830), два раза в месяц, по 24 книжки (6 частей) в год, в 8 д. л. Н. Карамзин издавал первые два года; П. Сумароков – 1804; М. Каченовский – 1805, 1806 и 1807; В. Жуковский – 1808; М. Каченовский и В. Жуковский – 1809 и 1810; М. Каченовский – 1811, 1812 и 1813; В. Измайлов – 1814, а с 1815 по 1830 г. включительно «Вестник Европы» издавался от Московского университета под редакцией М. Каченовского. Все издание состоит из 174 частей. Журнал состоял из двух разделов: «Литература и смесь» и «Политика». В разделе «Литература и смесь» было не много чистой литературы. В основном – публицистика, исторические заметки, сообщения о происшествиях и новостях.
В «Политике» освещалась политическая и военная ситуация в мире, печатались документы (речи, письма).
В соответствии с названием «Вестник Европы» имел не много отечественных новостей.
– Статьи с краткими аннотациями и Литература . (взято из «Указателя к Вестнику Европы». М. П. Полудетского 1861 год
Политическая концепция Карамзина.
Начало творческого пути Н. М. Карамзина связано с литературным поприщем. Он принимал активное участие в издательской деятельности, а также заявил о себе как писатель и родоначальник нового направления в литературе – сентиментализма. В 1803 г. Кар
амзин расстается с издательством и сосредоточивает свое внимание на создании «Истории государства Российского». Для осуществления своих замыслов он получает от Александра I звание историографа, пенсию и на двадцать три года, по выражению поэта П. Вяземского, «постригается в историки». Успех каждого тома карамзинской истории был огромным. «Древняя Россия,– писал А. С. Пушкин,– была найдена Карамзиным как Америка Колумбом». Современники с изумлением увидели, что Карамзин обличает деспотизм уже «не вмале и не в прикровении словес», а открыто и гневно осуждает тиранов и тиранический образ правления. Девятый том карамзинской истории, посвященный разоблачению тиранического царствования Ивана IV, был восторженно встречен русским обществом.
Свою политическую концепцию Карамзин высказывал еще в издаваемом им «Вестнике Европы», который был практически первым политическим журналом в России, где, наряду с публикациями политических сочинений античных, французских, английских авторов, Карамзин излагал и свои взгляды относительно форм правления, политических режимов, содержания законов и т.д. Но последовательную и подробную разработку его политическая концепция получила именно в «Истории государства Российского», а конкретизацию – в «Записке о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях», составленной на имя царя Александра I в 1811 г.
Главной темой «Записки» было исследование форм правления, наиболее пригодных для России. На примере анализа правления Ивана IV Карамзин подверг аргументированной критике тиранию. Он осудил незаконное «свирепствование» этого царя, погубившее целые города и множество подданных, и в целом характеризовал его царствование «как омрачение России ужасами мучительства», отметив, что результатом подобной тирании стало не только повсеместное «запустошение земель», приведшее к «оскудению жизни всех людей», но и глубокое падение нравов, наступившее вследствие воздействия на подданных страхом насильственной смерти. Теоретически Карамзин характеризовал тиранию как образ правления, при котором нарушаются естественные, положительные и нравственные законы.
В своих рассуждениях о форме правления Карамзин неоднократно подчеркивал, что в душе он республиканец, добавляя при этом, что вполне возможно оставаться республиканцем и при монархии. Само понятие республики как организации государственной и общественной жизни для него означало достиже-г ние свободы и безопасности всеми гражданами при высоком нравственном статусе общества. Реальный уровень нравственности людей, степень их политической грамотности являются теми показателями, которые определяют, к какой форме правления подготовлена та или иная страна. Например, Франция, которая так жаждала республики, не была к ней готова и потому в конечном итоге подчинилась Бонапарту, и последний, по мнению Карамзина, не был похитителем власти, а напротив, носителем истинной монархии, проводящим «благодетельную политику».
Идеалом Н. М. Карамзина был сильный монарх (не обязательно наследственный), опирающийся в своей деятельности на законы и принимающий меры к нравственному воспитанию и политическому просвещению народов своей страны. Предпочтение к монархическому образу правления у Карамзина мотивируется также и географическими факторами. Историк полагал, что обширность территории России, численность ее народонаселения и былое историческое величие предопределили ее к монархии.
Карамзин считал, что историческое преодоление раздробленности в XIII–XIV вв., свержение татаро-монгольского ига и образование единой и независимой страны с централизованной властью и управлением во многом явилось результатом деятельности великих московских князей, обладавших единодержавной властью.
Карамзин противник разделения властей. «Две власти в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга». Государь соединяет в одном лице все власти, поскольку «наше правление есть отеческое и патриархальное» и особа монарха представляет образ отечества. Всю социальнополитическую систему страны он представлял формулой: «Дворянство, Духовенство, Сенат и Синод как хранилище законов, над всеми Государь – единственный законодатель, единственный источник власти», а потому «Самодержавие есть Палладиум России; целостность его необходима для ее счастья». Однако не следует считать, что Карамзин не желал никаких перемен в нынешнем состоянии Российского государства. В «Записке» он писал: «Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой… системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых сановников, о министерстве Просвещения или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только в России… и наконец, о необходимости иметь твердые законы гражданские и государственные».
Расхождения предложений Н.М. Карамзина с проектами М. М. Сперанского заключались не в содержании их политических взглядов (оба хотели «учредить Россию на законах непременных»), а в способе их реализации. Сперанский предложил реформу государственных преобразований, предусматриваювдую существенные изменения в устройстве основных институтов и учреждений власти и управления в стране. Карамзин же полагал, что «дела не лучше производятся… чиновниками другого названия… так как не формы, а люди важны». Дело не сдвинется учреждением Государственного совета (Государственный совет образован по проекту Сперанского в 1810 г.) и министерств. Величие царствования Петра I не в создании Сената с коллегиями, а в приближении «мужей знаменитых и разумом честных… не только в республиках, но и в монархиях кандидаты должны быть назначаемы единственно по способностям». В вопросах назначения и подбора чиновников на государственную службу Сперанский, кстати, придерживался тех же взглядов, но Карамзина раздражало «увлечение формой», результаты которого он усматривал в программах образования новых представительных учреждений, реализующих в своей деятельности принцип разделения властей.
Власть на местах должна быть представлена губернаторами, для чего Карамзин советовал найти пятьдесят умных и компетентных людей, которые «ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо полумиллиона России», и если «там дела пойдут как должно, то министры и Совет могут отдыхать».
Много внимания в «Записке» уделено критике государственного аппарата. Карамзин отмечал его некомпетентность, взяточничество чиновников всех рангов, полную безответственность лиц, облеченных высшими властными полномочиями. Перестройку этого звена государственного управления он видит не в создании новых учреждений, а в подготовке грамотных, специально обученных кадров. Чиновников, при расстановке их на должностях, следует правильно организовать, т.е. распределить по чинам в соответствии со знаниями и способностями и всемерно поощрять к выполнению их служебного долга системой наград и наказаний. Главное же начало хорошего управления состоит в ослаблении прерогатив центральной власти и расширении полномочий власти на местах, ибо только местной власти известно истинное положение дел в провинции.
Предъявляя высокие требования к личности, поставленной по воле бога над людьми, Карамзин считал, что предпочтительнее полагаться на нравственные качества правителя, нежели на те законы, которыми в западных странах принято ограничивать монарха. Однако это не отказ от принципа законности в деятельности верховной власти в стране. В данном случае, упоминая «западные законы», он скорее имеет в виду новшества, достигнутые революционным путем, к которым Карамзин относился отрицательно, причем он опасался не только революций, но и серьезных реформ, полагая, что эти мероприятия не способны разрешить проблемы, стоящие перед Россией. Здесь «более требуется мудрости хранительной, нежели творческой… новости идут к новостям и благоприятствуют необузданности произвола». Однако Карамзин не противопоставлял Россию Западу, напротив, «он,– по мнению историка С. Ф. Платонова,– мыслил Россию как одну из европейских стран и русский народ как один из равнокачественных с прочими нациями». Не впадал он и в другую крайность, «не клял Запада во имя любви к Родине», но не хотел и забывать собственную историю и унижать свой народ. «Россия,– писал Н. М. Карамзин,– существует уже более тысячи лет и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого», поэтому он советовал бережно относиться к «древним учреждениями и нравам». Здесь Карамзин как бы продолжил мысль дипломата XVII в. А. Л. Ордина-Нащокина о том, что «не стыдно доброму навыкать со стороны», но при этом свои порядки и нравы следует беречь и уважать.
В своем правопонимании Карамзин придерживался естественно-правовой теории, утверждая, что в нравственном государстве законы гражданские должны полностью соответствовать законам естественным.
Историк подчеркивал ответственность работы законодателя, которому при подготовке новых законопроектов следует тщательно рассматривать «все вещи с разных сторон, а не с одной, иначе, пресекая зло, он может сделать еще более зла». Он отмечал также назревшую необходимость современного пересмотра всех российских законов путем проведения инкорпо-ративных и кодификационных работ. Карамзину хотелось видеть издание обширного Свода законов, в котором бы законы были систематизированы и снабжены комментариями. Необходимость в проведении таких работ давно назрела, так как многие законы устарели и даже стали вредными, поэтому следует некоторые из них «исправить… в особенности же уголовные, жестокие и варварские… но они существуют к стыду нашего законодательства ».
Но более, нежели на законы, автор «Записки» полагался на распространение просвещения и нравственное воспитание народа. Однако взгляды его отличались непоследовательностью. Так, с одной стороны, он выступал сторонником просвещения и желал бы широко распространить в стране политические и исторические знания (и сам всемерно содействовал этому), а с другой – критиковал принятую в западноевропейских странах систему просвещения, считая ее излишне теоретической и оторванной от практической деятельности. Карамзин полагал, что «в России нет охотников для высших наук», купцам нужна арифметика, стряпчим и судьям – основы юриспруденции, а не познания в римском праве, ибо современный уровень отечественной науки еще не подготовлен к восприятию «общих знаний», сейчас необходимо для пользы отечества от каждого человека единственно требовать нужных для той службы знаний, которой он желает себя посвятить». В такой форме Карамзин возражал Сперанскому, предложившему «введение экзаменов на чин» в целях повышения общей образованности и компетентности русских чиновников.
Карамзин уделил внимание и сословной организации общества, в структуре которого он выделял: духовенство, дворянство, купечество, крестьянство и прочий народ.
Дворянство он рассматривал как сословие, пользующееся особыми привилегиями, обеспеченное уважением и достатком. Дворяне должны занимать высокие посты в армии и на государственной службе, но тем не менее Карамзин всегда повторял, что и для низких сословий нельзя «заграждать пути» к чинам и званиям, если они обладают способностями и имеют «превосходные знания».
Духовенство – «учительное сословие», и поэтому оно должно обладать высоким нравственным потенциалом и образовательным уровнем. Его следует хорошо обучать в специальных заведениях и достаточно обеспечивать.
В определении положения крестьян и дальнейших перспектив развития крестьянства как основного сословия России суждения Карамзина противоречивы. Будучи сторонником естественно-правовой концепции, Карамзин признавал за каждым человеком его неотъемлемое, естественное право на свободу и в связи с этим считал что Борис Годунов был не прав, когда укрепил за господами вольных крестьян (Карамзин имеет в виду перепись населения, проведенную при Федоре Иоанновиче, когда правителем был Годунов, а затем введение урочных лет). Крестьяне по справедливости, отмечал он, «могут требовать прежней свободы», но современное их состояние бесперспективно, ибо земель у них нет и, получив свободу, они не смогут ее реализовать, так как вынуждены будут оставаться на прежней земле и работать у тех же помещиков, так что «в их жизни мало что изменится». К тому же отмена крепости может вызвать и определенные беспорядки, ибо, получив свободу, крестьяне начнут себе подыскивать других владельцев, в результате поля останутся невозделанными и, прежде всего, потерпит убыток казна. Между тем хлебом снабжают страну помещики, а не «вольные хлебопашцы». Кроме того, крестьяне, лишившись узды, начнут «пьянствовать и злодействовать». Монарх же в сохранении порядка в стране полагается на дворян, которые «опора трона и хранители порядка и тишины в стране», и если поколебать существующее положение, то государству может угрожать гибель.
Облегчение участи крестьян Карамзин ожидает не от отмены крепостного права, а от установления над крестьянами «благоразумной власти помещика»: введения умеренного оброка, законного определения размеров барщины, хорошего личного обращения и т.д. Власть помещиков над крестьянами в целях недопущения злоупотреблений он предлагал поставить под контроль губернаторов и в случаях выявления недостойного поведения дворян учреждать над ними опеку.
Предложенные Карамзиным мероприятия успеха не обещали. По-видимому, он не понимал всей бесперспективности крепостного права для экономического развития России.
Во внешнеполитических отношениях Карамзин придерживался мирной ориентации. «Политическая система московских государей заслуживала удивления своей мудростью, имея целью одно благоденствие народа; они воевали только по необходимости, всегда готовые к миру – восстановив Россию в умеренном величии, не алкали завоеваний неверных или опасных, желая сохранять, а не приобретать». В организации современной армии Карамзин усматривал необходимость перемен: сокращения ее численности, уничтожения военных поселений и «уменьшения строгости в безделицах».
«Записка» произвела большое впечатление на Александра I, поскольку содержала серьезную критику действительности и требования перестройки всего государственного аппарата. В силу этих причин «Записка» осталась неизвестной для современников.
XIX век стал для Персии эпохой сражений и правителей-реформаторов, формирования обновленных, не всегда простых, отношений с европейскими державами.
Начался он для Персии с затяжной русско-персидской войны 1804-1813 годов. Инициатором конфликта, как ни странно, выступила сама Персия.
Отношения России и Ирана осложнились присоединением Грузии к территориям Российской империи. Провинции Грузии платили со времени Шах-Абасса дань Персидским монархам. Но в 1801 году последний Царь Георгий Ираклиевич, желая положить конец нападениям персов, попросил российского императора о принятии своего государства в подданство. И Александр I своим манифестом «Об учреждении нового правления в Грузии» от 12 сентября 1801 года причислил жителей Грузии к российским подданным, а их провинции - к владениям российского императора.
Очевидно, что Иран не хотел отдавать Закавказье России. Регулярные нападения на Закавказские ханства на протяжении не одного десятка лет обеспечивали высшим слоям иранской армии стабильные и весьма существенные поступления от разорения этих территорий, а также от похищения десятков тысяч человек с целью последующей продажи. Ни Турция, ни Иран не были готовы согласиться и принять достижения России, закреплённые в соответствующих международных договорах и соглашениях, о присоединении кавказских народов и областей к Российской империи.
Персидский владыка Фетх Али-шах рассмотрел присоединение Грузии к России как прямую угрозу интересам и безопасности своей страны. Дальнейшие действия. России по присоединению отдельных территорий в Закавказье спровоцировал Фетх Али-шаха, 10 июня 1804 г. объявив России войну. Владыка небезосновательно рассчитывал на тот факт, что российская армия ещё не успела закрепиться на перешедших к ней территориях.
Война проходила с переменным успехом обеих сторон. И даже с заключением зимой 1806-1807 г.г. Узун-Килисского перемирия, а по окончании войны - Гюлистанского мирного договора, напряжённость во внешней политике двух стран сохранялась на протяжении длительного времени.
Каким же образом русско-персидские военные действия и противостояние повлияли на англо-российское соперничество, которому посвящена работа?
Выводы из русско-иранского военного противостояния в начале XIX века, повлиявшие на развитие англо-российского соперничества, следующие:
· вхождение Закавказья в состав России оградило край от вторжения ирано-турецких грабителей в Грузию. Таким образом, Российская империя становится опасным противником на азиатском континенте для Англии. Этим определяется ее политика в отношении России;
· после присоединения к России Закавказья её границы расширились до территории современного Азербайджана. Для России это было жизненно необходимо, чтобы обеспечить безопасность своих южных границ от агрессивных намерений Великобритании.
В то же время, помимо открытых и обострённых отношений с Россией, Ирану в начале XIX века пришлось столкнуться с дипломатиями двух ведущих на тот момент стран - Великобритании и Франции. Для Великобритании и Франции слабый, терзаемый междоусобицами феодальный Иран с восточным менталитетом и предельно устаревшим военным оснащением казался легкой добычей. Конечно, с одной стороны, из противоборства между Англией и Францией за персидскую карту руководство этой страны могло извлечь так необходимые ей дивиденды. Но с другой стороны, Иран фактически в это время превратился в крепко затянутый узел противоречий и военно-дипломатическую цель трёх крупнейших мировых держав: Великобритании, Франции и Российской империи. Посему в такой ситуации было гораздо легче потерять суверенитет или принять неверные, внешне- или внутреннеполитические решения, чем извлечь из упомянутого столкновения интересов ощутимую выгоду. Таким образом, внутреннее и внешнеполитическое положение Ирана на начало XIX века можно охарактеризовать как неспокойное. Страна жила в ожидании грандиозного столкновения сильнейших иностранных государств, плацдармом для которого ей предстояло стать.
Публицистика не могла остаться в стороне от обсуждения столь острых международных вопросов как столкновение интересов Ирана и России, а также англо-русского соперничества этой стране.
Так, журнал «Вестник Европы» пристальное внимание уделял рассмотрению взглядов России в отношении Персии. Например, Е.П. Ковалевский в статье «Восточные дела в двадцатых годах» отмечает: «К несчастию, для нас «восточный вопрос» не ограничивается одною Турецкой империей, но простирается на Персию, переходит в Среднюю Азию и некогда разразится на Крайнем Востоке. Он и теперь разъедает, как ржавчина, самостоятельность двух сильных государств, с тем, чтоб сделать их предметом европейского соперничества, и нам, может быть, придется выдерживать и там сильную борьбу общей к нам зависти и недоброжелательства».
Е.П. Ковалевский указывает на неоспоримый факт, что влияние на Персию тесно связано с российскими интересами. «Не материальная сила ее имеет для нас значение, ни даже ее частые предательства, и не те, наконец, религиозные и племенные отношения, которые мы призваны защищать в Турции. В Персии только армянское население связано с нами религиозными узами… но их не более 100 тыс., и они пользуются от правительства совершенной свободой исповедания; если их нужно защищать, то разве от миссий - католических и реформаторских». В наших интересах защищать Иран от влияния на него европейских держав.
Автор проводит анализ потенциальной угрозы для Персии и приходит к следующему выводу, что государство имеет десятимиллионное население, оно рассеяно на огромном пространстве, но связано единством религии. Однако утверждает Е.П. Ковалевский, несмотря на свою постоянную армию, часть которой, подобно турецкой, усилиями Франции и Англии, устроена по европейскому образцу, а также несмотря на субсидии, которые выдавались британскими властями при каждом случае военных конфликтов, - Иран, сам по себе, представляет соседство еще менее опасное, чем Турция.
По мнению автора, «между османами сохранился религиозный фанатизм, который разжигает дикие страсти; еще осталась суеверная привязанность к династии и вера в ее сверхъестественное происхождение. У персиян и того нет: мечем приобретается право на престол, и слабостью утрачивается оно. Если бы Иран не имел своих страниц истории, своих остатков цивилизации, его можно было бы причислить к тем среднеазиатским ханствам, которые подобно движущимся пескам переносятся с места на место, изменяя свою форму. Персия, то расширялась до пределов Индии, внося в нее разрешения, подчиняя себе Бухару, Хиву,
Белуджистан и др. (при Надир-шахе), то, терзаемая на клочки соседними ханствами, сжималась и едва держалась в своих внутренних провинциях».
Обращая внимание в своих статьях, на нестабильность государственных устоев Персии, ее территориальной целостности и отсутствие какой-либо стратегии развития страны, Е.П. Ковалевский аргументировано убеждает нас в незначительности военной угрозы непосредственно от самой Персии. Однако, несмотря на это, автор раскрывает значимость Ирана в контексте взаимоотношений различных сил и влияний в регионе. Проведенный таким образом анализ, дает нам возможность, основываясь на исторических фактах и материалах «Вестника Европы», обобщить наиболее значимые для России факторы риска во взаимоотношениях с Персией:
· Опасность укрепления влияния Ирана в союзе с иностранными государствами на судоходство в Каспийском море и установления контроля в данной сфере;
· Риск дестабилизации Персией региональной устойчивости России в Закавказье;
· Угроза формирования при попустительстве Персии мощного религиозного противовеса преимущественно православной России и другим христианским странам.
В подтверждение высказанных тезисов в «Вестнике Европы» мы находим следующие аналитические обобщения: «…опираясь на южное прибрежье Каспийского моря, на судоходство по которому с завистью засматриваются англичане, она [Персия] может соблазниться иностранными предложениями…. По географическому положению своему, она [Персия] не может не иметь влияния на наши закавказские владения, еще не окрепшие в своих границах, особенно через посредство туркменских орд, подданных обоих государств, но в сущности, признающих то, которое считают для себя в данную минуту более выгодным, или не признающих никакого…. Персия служит препятствием к слитию воедино огромного магометанского населения сунни, которое бы без того простиралось сплошною массою до внутренних провинций Индии, где нашло бы до 15 млн. своих единоверцев, и в Китае, где по последним известиям, число магометан достигает той же цифры. Христианскому миру уже грозила опасность такого слития. Надир- Шах питал мысль соединить мусульман в одно целое, и для этого присоединился к большинству вероисповеданий, оставив религию предков».
Таким образом, становится очевидно, что серьезность исходящих от позиции Персии угроз, от ее опасных предпочтений и нестабильности решений требовали от России не просто внимания к этому региону, а вмешательства в полной мере в сложившуюся ситуацию столкновения интересов.
Важно отметить, что сформулированные здесь и подтверждаемые публикациями «Вестника Европы» потенциальные угрозы, не ограничиваются позициями только двух стран, т.е. Персии и России. Необходимо также учитывать те негативные ожидания других государств в отношении восточного вопроса и позиции России в совокупности с принимаемыми ими мерами противодействия. Речь идёт об Англии и Франции.
Теперь рассмотрим более подробно, в чём же состояли геополитические интересы Англии и Франции в Персии в начале XIX века.
Авторы вестника уделяют внимание тому, что в этот период интересы России на Востоке столкнулись с интересами Англии, это и стало началом «Большой игры». Но, не только Российская империя, а также и Франция, которая наводнила Иран своими посланцами, беспокоили Британию.
Придя к власти, новое французское правительство решило укрепить свои связи с Ираном, который приобретал все более важное значение в ее восточной политике. В страны Востока были посланы эмиссары Ламарк-Оливье и Брюгьер, в задачу которых входило укрепление торгово-политических отношений Франции со странами Востока, хотя официально были объявлены «учеными-натуралистами».
И журнал «Вестник Европы» сразу реагирует на столь острое положение дел на Востоке. И в своих публикациях пристально наблюдал за событиями в Иране. Так, были опубликованы статьи «О нынешней Персии (Извлечение из Путешествия г-Оливье)». На основании которых, мы можем получить представление об уровне развития различных сторон жизни общества в Персии. Оливье подчеркивал, что несмотря на всю свою отсталость, Иран был одной из крупнейших держав Востока. Он сообщает, что шелк и шерсть - важнейшие произведения Персии. Их меняли на сукно, кошениль, индиго, краски и мелочные железные вещи. «Землевладение находится в цветущем состоянии… здесь более всего заботятся о наводнении полей посредством каналов». Авторы вестника отмечали, что Оливье восхищался умениями персидских ремесленников: «в механических искусствах Персы успели гораздо более, нежели Турки; а в искусстве красить материи превосходят самих Европейцев. Фарфор их может равняться с Китайским; золотые и серебряные изделия прекрасны. Они приготовляют очень хорошую бумагу». Говоря об иранском военном флоте, вестник обращает внимание на то, что Оливье допускал возможность создания флота на Каспийском море. Он сообщает, что Ост-Индия становится для Персии важнейшим торговым партнером. Так как Иран не обладает некоторыми ресурсами «За недостатком леса в южных провинциях Персии, было бы невозможно иметь флота в Персидском заливе» - пишет автор, ее флот ничтожно мал, если бы Ост-Индия не восполняла этот недостаток. Но в тоже время перевозка требует высоких затрат и по мнению автора «легче бы было завести флот у берегов Каспийского Моря: провинции Гилян и Мазандеран, обильные лесом, доставляли бы все нужные для содержания его припасы».
Изучив военную мощь Ирана, Оливье пишет, что армии состояла в основном из иррегулярных частей и немногочисленной в мирное время: «в мирное время не существует в Персии никакой собственно так называемой армии; в военное, большая часть войска бывает, при наступлении зимы, распускаема». Но в тоже время, войска всегда были готовы выступить в поле, в военное время они собирались из племенного и городского ополчения: «все те, которым назначено служить в военной службе, должны в самое короткое время по установленному особому порядку, являться каждый на сборном своем месте». Из слов Оливье, по мнению авторов вестника, можно сделать вывод, что европейская тактика им абсолютно неизвестна, а армия Ирана требовала реорганизации.
О миссии Оливье знал и русский посол в Константинополе Кочубей, который в письме В. Зубову от 1 декабря 1796 года сообщал: «Ага-Могаммет хан имеет при себе двух французов, Оливье и Брюгьера, людей немалых дарований… Они были здесь в прошлом году, слывя ботаниками… в самом деле суть они эмиссары Директории мнимой республики французской. Особая записка, при сем прилагаемая, известит Ваше сиятельство до какой степени Оливье, знающий языки ориентальные может быть опасный эмиссар. Легко статься может, что таланты свои употребит он к руководству армий Персидских».
Деятельность французских эмиссаров сильно беспокоила также и англичан. Английские агенты сообщали из Парижа о том, что Директория подталкивает Персию против них, наводняет Индию своими эмиссарами.
Авторы «Вестника Европы» замечают, что в описании своей миссии Оливье указывал на достижение поставленной цели. Но, тем не менее, из всего было видно, что шахский двор принял их с известной осторожностью, так как не были возобновлены франко-персидские договоры 1708-1709 гг., а также не были заключены новые соглашения.
Наполеон упорно добивался выполнения главной задачи - сокрушения могущества Англии. Редактор «Вестника Европы» придерживался мнения, что все военные операции и дипломатические интриги были подчинены этой цели. Первые месяцы 1800 г. ознаменовались новым поворотом в международных отношениях. Наполеон и Павел I идут на сближение, которое означало крах антифранцузской коалиции и изоляцию Англии. Наполеон даже выдвинул проект совместного русско-французского похода на Индию. Но после убийства Павла I новый русский император пошел на сближение с Англией. Наполеоновский проект провалился. Однако, Франция не оставляла плана захвата Индии. Деятельность Наполеона по сколачиванию антианглийского союза на Ближнем и Среднем Востоке (Турция, Иран, Афганистан, Египет и др.) делала в глазах Англии поход на Индию реальным.
Желая помешать Наполеону Бонапарту использовать территорию Ирана в его планах нападения на британские владения в Индии33, Англия еще в 1801 году, при помощи капитана Джона Малькольма представителя английских властей в Индии, навязала иранскому правительству с помощью подкупов и взяток два договора: политический и торговый. Первая статья политического договора обязывала стороны поддерживать дружественный союз, оказывать взаимную помощь и поддержку, ликвидировать все причины, порождающие ненависть и вражду. Далее шах обязывался в случае афганского вторжения в пределы Английской Индии напасть на Афганистан и опустошить его (ст.2). Непременным условием будущего мира между Ираном и Афганистаном должен был быть отказ последнего от всех своих претензий в отношении Английской Индии (ст.3). В случае нападения Афганистана или какой-либо европейской нации на Иран, Англия должна была предоставить в распоряжение шаха в требуемом количестве военное снаряжение с необходимым количеством обслуживающего персонала (ст.4). Англичане получали право свободно выбирать города и порты для постройки домов и особняков, которые затем можно было сдавать в аренду или продавать по собственному усмотрению (ст.5).
«Шах также обязался разорвать все переговоры с французами, выслать их представителей из страны и впредь не допускать в Иран. Англия взяла на себя обязательства снабжать шаха военным снаряжением и припасами, если он подвергнется нападению со стороны Франции или Афганистана» - как отмечал М.С. Иванов.
Но, начав войну против России, Шах обратился за помощью к Англии, ссылаясь на договор 1801 года. Однако, Англия считала себя свободной от своих союзнических обязательств. Как отмечает известный историк Кей, «англичане не приняли во внимание интересы шаха, что привело его в объятия Франции».
Вестник считал, что соперничество Англии с другими европейскими державами требовало изменения ее колониальной политики. Развитие капитализма в странах Европы в первой половине XIX в. вело к усилению их колониальной экспансии в Азии, а также в примыкающих к Средиземному морю районах Африки. Главные европейские страны того времени (Англия, Франция, Россия) стремились овладеть транзитными путями, обеспечить себе базы для дальнейшей экспансии.
Эти ожидания и противодействия были весьма очевидны, и в публикациях «Вестника Европы» авторы неоднократно высказывали мнения относительно британских оценок российских намерений в отношении Персии.
Так, по мнению Е.П. Ковалевского, с точки зрения англичан Персия представляла наибольшую важность для России, как единственный путь в Индию. Автор считает, что в основе этих убеждений лежит сложившийся в 1800 г. союз консула Франции Наполеона Бонапарта с российским императором Павлом I, объединенных идеей совместного военного похода в Индию.
Экспедиция генерала М.Ф. Орлова должна была стать первым этапом в завоевании Индии Россией и Францией, 22.5 тысячи казаков по задумке Павла создали бы первый плацдарм в Центральной Азии (Бухара и Хива) для дальнейшего покорения союзниками Индии и выдворения оттуда англичан.
И главное - серьезность потери Индии была настолько велика, что не только прямые угрозы, а даже возможность угроз Британской колониальной империи не могли быть ею проигнорированы. «Павел понимал, что ключи к владенью миром спрятаны где-то в центре евразийского пространства… там, где сходятся границы России, Индии и Китая».
К тому же постепенное освоение территорий Центральной Азии и распространение на них цивилизации ликвидируют раздельность границ владений России и английской Индии прежними безводными пустынями. Исследовательские экспедиции в горные районы Кашгарии, предпринятые великим ученым-путешественником Ч.Ч. Велихановым и описанные им впоследствии в научных трудах положили начало открытиям русских путешественников, подтвердившим проходимость этих гор.
Таким образом, авторы «Вестника Европы» придерживаются мнения, что прежняя политика петербургского и лондонского кабинетов, обусловленная наличием между азиатскими владениями обоих государств огромных, по сути, нейтральных пространств с полукочевыми дикими обитателями, постепенно разрушалась. Сближение владений подогревало опасения и обостряло политическое соперничество двух стран.
В статьях «Вестника Европы» перспективы англо-русских отношений оценивались с осторожным оптимизмом: «Обе великие державы, против воли, как бы по закону притяжения, идут на встречу друг другу. Какие будут политические последствия такого географического сближения - неизвестно; но во всяком случае, человечество и образование от этого много выиграет».
Исходя из вышесказанного, можем отметить следующие политические изменения в русско-английских отношениях в начале XIX века:
1) для реализации задач российской политики в отношении Персии сопутствовала потенциальная угроза российским интересам не столько от Персии, сколько от иностранного влияния на нее, и в первую очередь, исходящего от Англии.
2) в свою очередь, Англия понимала заинтересованность России в Индии и, исходя из задач защиты своих интересов в данном регионе, всячески усиливала влияние на Тегеран, видя в Персии основное препятствие осуществлению российским захватническим планам.
3) пересечение интересов в Персии обусловило англо-российское политическое противостояние, углублению которого способствовало торгово-экономическое сближение границ азиатских владений двух стран.
В тоже время, осенью 1804 г., когда шахские войска потерпели поражение в войне с Россией, а сам Фетх Али-шах разочаровался в своем союзнике - англичанах, католикос Эчмиадзина Давид рассказал шаху о Франции и намерениях Наполеона заключить союз с Ираном в войне против России.
Тем временем Наполеон пытался создать для своих противников новые осложнения на Востоке - путем объединения Турции, Ирана и Афганистана беспокоить Россию в Закавказье и Англию в ее колонии - Индии. С этой целью французскому послу в Константинополе в сентябре 1803 г. было дано указание вступить в переговоры с шахским двором о принятии Французской миссии.
Наполеон рисует Шаху будущность Ирана в самых ярких красках. Иран - это непобедимое государство; шах - владелец обширных территорий на Востоке. И в письме Наполеон пишет: «Я хочу установить с тобой выгодные отношения. Я хочу, чтобы ты принял моего посланца с достоинством. Я хочу видеть твое государство могущественным»39.
Наполеон подчеркивал, что интересы шаха совпадают с интересами Франции и Турции. Он писал: «Англия и Россия - вот эти два государства наши истинные враги, мы должны объединить наши силы перед действительной угрозой, и наши мнимые разногласия должны уступить место перед действительной угрозой»40. Наполеон ставил условие, чтобы шах порвал все связи с Англией. Авторы вестника придерживались мнения, что только в этом случае он может заключить союз с Ираном и гарантировать шаху возвращение Кавказа, помочь войсками в Кавказской войне.
Прежде чем решиться на разрыв отношений с Англией, поясняет автор, Фетх Али -шах решил еще раз напомнить ей об ее союзнических обязательствах по договору 1801 г. Ост-индийская компания предъявила шаху новые условия, как например: разрешить Англии построить укрепления на персидском берегу Каспийского моря, разрешить английским войскам оккупировать Армуз и Бушир в Персидском заливе.
Но, в это же время, считают авторы вестника, Англия понимала, что, идя на сближение с Россией, против наполеоновской Франции, она не может открыто поддерживать Иран в его войне против России, что означало бы потерю последней в антифранцузской коалиции. Однако, это не мешало Ост- Индийской компании оказывать шаху помощь вооружением и боеприпасами в Кавказской войне.
М.С. Иванов в своем труде «История Ирана» отмечает: «…Англия, которая в 1805 г. стала союзником России в антифранцузской коалиции, не обращала внимания на просьбы Шаха. Влияние англичан вновь катастрофически падало. Чем и воспользовался Наполеон, приславший в 1806 г. в Тегеран свою миссию в составе которой были Жобер, Ромье и других. Жобер предложил шаху заключить военный союз с Францией против Англии и России, пообещав помощь наполеоновской Франции в захвате Грузии, а также в снабжении шахской армии боеприпасами, оружием и снаряжением. За что шах должен был порвать союз с Англией и вместе с французами осуществить вторжение в Индию. Жоберу не удалось добиться подписания договоров с шахом на этих условиях».
По мнению авторов вестника, Шах, обратив внимание на сближение Англии с Россией, решил заключить союз с Францией. Обещав помочь Наполеону в Индийском походе, он просил его помочь Ирану в Кавказкой войне. 12 июля 1806 г. шах принял Жобера в своем летнем дворце Султание и заявил о своем решении установить тесные связи с Францией. Так, в статье «Выписка из Лондонских новостей», опубликованной в «Вестнике Европы», в которой говорится о силе наполеоновской армии, и о том, что Англия не хочет воевать на суше с таким сильном противником, так как благодаря постоянным завоеваниям, у него есть возможность пополнять свои войска новыми солдатами, было отмечено: «… многочисленность Французского войска, дает ему возможность, удобность дополнять его свежими людьми, робость и уныние притесненных его неприятелей, разделение земель, которые Бонапарте раздал своим вассалам - все благоприятствует похитителю, все дает ему верные средства выставить на твердой земле против Англии и союзников ее такую силу, которую победить трудно. Мы не думаем, чтобы Министры захотели начать войну на суше против столь сильного неприятеля»42. Далее автор пишет, что: «Однако ж мы не оставим своих союзников будем верными друзьями России»43, это дает нам понять настрой английского общества во взаимоотношениях Англии и России.
Тем временем, в конце 1806 г. военные действия между Россией и Ираном были фактически приостановлены. Обе стороны ждали благоприятной возможности: Россия - заключить долговременное перемирие с Ираном, а Иран, путем заключения военного союза с Наполеоном, - продолжить войну. Переговоры, которые начались в конце 1806 г., Иран вел, рассчитывая на выигрыш времени.
Одновременно в результате подстрекательств французского посла в Константинополе Шампаньи Высокая Порта объявила России войну (18 декабря 1806 г.). В крупном сражении при Арпачае (18 июня 1807 г.) русские войска разбили турецкую армию. Таким образом, русско-иранская война 1804 - 1813 гг. сливалась с русско-турецкой, и эти войны были, в свою очередь, звеньями в общей цепи наполеоновских войн. Вестник считает, что очень короткое время русско-иранская война оставалась «инцидентом» в отношениях только этих двух стран. Привлекая к себе внимание Англии и Франции, она все более и более приобретала международный характер.
4 мая 1807 года был заключен Финкенштейнский договор, подписанный Наполеоном и персидскими послами, представлявшими владыку Персии Фетх Али-шаха. Этот союзный договор был де-факто инициирован императором Франции и направлен против Российской и Британской империй. Договор провозглашал «мир, дружбу и союз» между шахом и Наполеоном, который не только гарантировал Персии неприкосновенность ее тогдашней территории, но и признавал Грузию, уже входившую в состав Российской империи, законно принадлежащей шаху. По договору Фетх Али-шах брал на себя обязательства порвать с Британской империей все политические и торговые отношения, и, объявив ей войну, отозвать персидского посла из английских владений в Индии, не допускать на персидскую землю Британских представителей и агентов. Помимо этого, согласно статье № 12 договора, шах обязался обеспечить свободный проход через Персию французской армии, если повелитель Франции отправит ее в Индию.
Договор, по мнению вестника, имел целью не только подготовить поход Наполеона против британской Индии, но и не допустить присоединения к Российской империи Закавказья. За несколько дней до заключения договора, Наполеон подписал декрет о миссии, которая должна была быть отправлена в Персию. С приездом в Иран французской миссии наступает полоса новых осложнений между Россией и Ираном. Авторы вестника поясняют нам, что наметившиеся признаки перемирия и сближения сторон окончательно исчезли.
В публицистике живо обсуждался вопрос о предстоящем походе Франции на Восток, и «Вестник Европы» сразу же отреагировал на это статьей. В 1808 г. вышла публикация Архенгольца «О походе Французов в Ост-Индию». Статья была посвящена изучению потенциала французской внешней политики, а конкретнее - рассуждениям о возможностях французской армии совершить завоевательный поход в Индию. В статье содержится небольшой экскурс в историю завоевания Индии. Архенгольц описывает успешный завоевательный поход 1736-1738 годов персов в Индию. Расстояние между странами относительно небольшое, напоминают авторы, другие соседние народы не оказывают большого влияния на военное противостояние между крупными армиями. В географическом и климатическом плане также потенциальный поход не предоставляет видимых сложностей. Территория в основном равнинная. Климат по большому счёту аналогичный и постоянный. Единственное препятствие в географическом смысле - горы Ост-Индии. Эти горы считаются Альпами Ост-Индии. Однако Арнхенгольц, согласен вестник уже располагал данными, свидетельствующими о неоднократных переходах английской армией этих гор. Отсюда автор делал вывод о том, что, учитывая не самую мощную сухопутную силу английских войск, и тот факт, что они не встретили большого сопротивления или осложнений, переходя неоднократно горы The Gouts, более опытная сухопутная французская армия потенциально справилась бы с такой задачей не менее успешно. Подводя итог, и оценивая возможность похода французов против Ост-Индии, автор указывает, что армия императора Наполеона вряд ли бы встретила сколько-нибудь серьёзные препятствия. Наоборот, успешное завершение такой военной компании сулило французам лишение возможности англичанам пользоваться богатствами колонии, а также единственным крупным морским портом Бомбей. А Дели предоставляло бы для французов отличный военный и экономический плацдарм, удачное расположение для размещения крупной армии и выгодное географическое положение столицы.
Следом в журнале «Вестник Европы» выходит статья-комментарий на рассуждение Архенгольца под названием «О предполагаемом походе Французских войск в Ост-Индию». Рецензент подвергает серьезному критическому анализу статью Архенгольца.
Статья «О предполагаемом походе Французских войск в Ост-Индию» приводится в «Вестнике Европы» в переводе с немецкого. Ее автор в первую очередь отдаёт должное авторитету Архенгольца, его знаниям и опыту в древней и современной политике, статистике и истории. С уважением относится как к нему самому, так и к высказанному мнению. Поэтому старается внимательно и объективно подходить к его предположениям и аргументам.
Тем не менее, в своей статье «О предполагаемом походе французских войск в Ост-Индию» аппонент Архенгольца, в подтверждение своих сомнений о возможности его осуществления, приводит большое количество разумных контраргументов.
Во-первых, французская армия на момент написания статьи находится в Польше и Пруссии. Сконцентрирована, в основном, на границах России. Сложно предположить, что в таких геополитических условиях, поясняет автор, французы смогут собрать сколько-нибудь укреплённое войско, которое преодолеет огромные азиатские расстояния и после этого начнёт войну в Индии.
Во-вторых, даже если предположить, что такой поход возможен, с позиции автора очевидно, что он может произойти ещё очень нескоро. Что освобождение крупнейших городов, ещё не будет означать окончательного освобождения земель от англичан, с которыми по-прежнему будет сохраняться военное противоборство. Просто оно ещё расширит и без того большие границы противостояния. А это чревато, по мнению вестника, чрезмерному распылению военного потенциала по увеличенным границам страны.
В-третьих, автор задается вопросом, а стоит ли результат огромных усилий? «Какое влияние могли бы иметь успехи французов в Индии на настоящее положение Европы?»45. «Какую особенную пользу приобретает от того Франция?»46. Кроме того, владения такой огромной колонии само по себе означает огромные траты, постоянные усилия и непрерывную борьбу «с климатом, с жителями, с сильными и воинственными соседями».
В-четвертых, рассуждает автор, даже если предположить, что французам удастся всё намеченное, каким образом будет организована перевозка товаров из Индии в Европу? По воде такое предположить невозможно в силу подавляющего господства английского флота. По суше же необходимо, чтобы на всём пути следования на протяжении всех последующих времён владения Индией, французы бы сохраняли контроль над всеми смежными территориями, то есть над Персией, Турцией и прочими странами-транзитами.
В-пятых, автор обращает внимание на то, что для англо-французского противостояния завоевание Ост-Индии не имеет принципиального значения. Англия, имеющая сильный флот и колонии по всему миру, с точки зрения автора статьи, без большого труда может компенсировать потерянные индийские владения, завоевав новые территории в Азии, Африке или Южной Америке, получив, при этом, поддержку населения и определённые ресурсы.
На основании приведённых аргументов автор делает справедливый вывод о том, что поход Французских войск в Индостан «не столько ещё определён, по крайней мере не так скоро совершится, как многие журналисты предвещают с энтузиазмом». Кроме того, другие державы - сама Персия, Россия - могут иметь свои интересы на Ост-Индию и могут быть не только помощниками в таком походе, но и также соперниками.
Таким образом, авторы утверждают, что «чтобы не желать похода в Азию, особливо в богатую Индию; чтобы он не мог быть произведён некогда в действо, - о том после всего случившегося в Европе говорить не нужно». Конечно, Ост-Индия - чрезвычайно привлекательная территория, но нужно объективно смотреть на обстоятельства и на возможности французской армии. Создание французской империи на такой огромной территории Евразии при наличии такого большого числа сильных соперников, конкурентов и просто недоброжелательных стран, практически и фактически представляется невозможным. Совершенно справедливо делать французские завоевания «прочными и продолжительными»49, чтобы всегда имелся возвратный путь с завоёванных территорий. Следовательно, поход в Индию предпринят быть не может и даже само обсуждение данного вопроса происходить не должно.
Тем временем в Европе произошли существенные изменения. Россия и Франция из врагов превратились в союзников. Александр I выразил свое неудовольствие англичанами и готовность поддержать Наполеона во всех его мероприятиях против Англии. Россия вошла в состав «континентальных держав». В Тильзите Наполеон не настаивал на удовлетворении интересов Турции и Ирана. Во II секретной статье Тильзитского договора было записано, что Франция отказывается от своего посредничества в делах Турции и Ирана. Тильзитский мир делал франко-иранский союз бесперспективным. Ведь Иран и Турция шли на союз с Наполеоном лишь для того, чтобы с помощью Франции успешно вести войну против России. Наполеон же интересовался Ираном и Турцией как объектами, через которые можно было проникнуть в Индию, нанести ущерб России и Англии.
Поэтому не удивительно, что разочарования в союзнике, подтолкнули Тегеран на заключение 15 марта 1809 г. предварительного ирано-английского союзнического договора. Историками подчеркивается, что по этому договору «в случае вторжения вооруженных сил какой-либо европейской державы на территорию Персии Англия обязывалась предоставить шаху свои вооруженные силы или вместо них субсидию и оружие - пушки, ружья и т. п., а также своих офицеров в количестве, достаточном для изгнания вторгшихся сил». Не секрет, что договор подразумевал возможность вторжения русской армии.
«Вестник Европы» подчеркивал двустороннюю силу договора, поскольку указывалось, что «в случае нападения афганцев или другой державы на английские владения в Индии шах Персии должен направить свои войска для защиты этих владений».
Вопрос материальной поддержки был определяющим в союзе Персии и Великобритании. Англичане обязались выплачивать шахскому правительству ежегодную субсидию в размере 100 тыс. ф. ст., пока Персия продолжает войну с европейской державой, т.е. с Россией. Одновременно Англия обещала прислать шахской армии миссию военных инструкторов для обучения пехотной части, состоявшей из 16 тыс. сарбазов (солдат), а также снарядить указанную воинскую часть необходимым вооружением.
В 1810 г. англичане увеличили размер этой субсидии. В 1810-1812 гг. сэром Дж. Малькольмом, находившимся с дипломатическими поручениями при персидском дворе, и его приемником на посту посланника в Персии сэром Гором Узли в страну были привезены пушки, ружья, патроны и т. д. Английские военные инструкторы оказывали содействие Аббасу-Мирзе в частичной реорганизации (создании регулярных частей) иранской армии и сооружении укрепленных фортов.
В ходе русско-персидской войны 1804-1813 гг., Англия в марте 1812 г. заключила с шахом «окончательный» договор. В нем подтверждался ряд статей предварительного договора 1809 г. относительно помощи и поддержки иранских правителей. Однако автор делает вывод, что ни эта помощь, ни нападение Наполеона на Россию не спасли Персию от поражения в первой русско-персидской войне. Многие политики и историки не без основания считают, что антикаджарские выступления народов Южного Кавказа имели определенное значение в исходе этой войны.
В конце 1813 г. Персия была вынуждена подписать с Россией так называемый Гюлистанский мирный договор, по которому иранцы официально подтвердили свой отказ от власти над Грузией (включая Шурагельский округ, Имеретию, Гурию, Мингрелию и Абхазию), Дагестаном и северо-азербайджанскими ханствами - Карабахским, Гянджинским, Шекинским, Ширванским, Дербентским, Кубинским, Бакинским и, частично, Талышским (за исключением Нахичеванского и Эриванского ханств).
Понимая невозможность выполнения Персией условий «окончательного» соглашения в полном объеме в связи с подписанием Гюлистанского мирного договора, Англия, соответственно, пожелала пересмотреть и масштабы своей помощи Персии.
Проанализировав материалы «Вестника Европы», относительно соперничества Англии и Франции, и его влияния на русско-иранские отношения, можно сделать следующие выводы:
Иран, имея выгодное географическое положение, занимал одно из самых центральных мест среди государств Среднего Востока, часто объектом споров мировых держав, в частности Франции, Англии и России;
- «Вестник Европы» - был одним из первых журналов, который начал освещать события в Персии в связи с обострением ситуации на Востоке;
В материалах «Вестника Европы» проводится всесторонний анализ изменившейся ситуации в Европе в начале XIX века по отношению к странам, в том числе возросшему интересу к Ирану.
Так как в Британии раньше, чем в других странах завершился промышленный переворот, она одной из первых стала интересоваться новыми территориями, в связи с чем именно англичане стали обосновываться на новом месте.
Но в XIX веке Наполеон, стремясь изменить положение Франции на международной арене, стал покорять Восток. Британцам пришлось искать более близкие контакты с восточными странами, в том числе и с Персией. Причиной этому стала Индия - самая богатая колония Британии. Индии нужна была безопасность. Также, в связи с быстрым развитием экономики, Британия стала искать новые рынки сбыта и вести борьбу против главных своих противников России и Франции.
Представляет собой немалый интерес. Писатель-сентименталист , индивидуалист, по существу своего темперамента, интересовавшийся сперва, главным образом, своей чувствительной душой, – он в александровскую эпоху явился в роли общественного деятеля-публициста. Целый ряд статей, отражающих живые интересы современности, Карамзин написал и напечатал в журнале «Вестник Европы» (1802-1830), главным редактором которого являлся.
Николай Михайлович Карамзин. Видеолекция
Программа этого журнала была гораздо шире, чем программа «Московского Журнала », отличавшегося исключительно литературным характером. «Вестник Европы» был органом политическим по преимуществу: вопросы русской жизни и политики европейских народов заняли в нем первое место. Посвящая в своем журнале немало страниц вопросам общественной жизни, Карамзин на первое место ставил всегда интересы русского общества, указывал его недостатки, старался пробудить в нем сознание национального достоинства.
Сам Карамзин явился главным вкладчиком статей в свой журнал, – с особым вниманием он останавливается на вопросах народного просвещения («Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени», «О новом образовании народного просвещения в России»). Все меры правительства в этом направлении (учреждение учебных заведений, особенно сельских, образование министерства народного просвещения) встречают в нем умелого истолкователя для публики их значения. Он свободно дает в своем журнале советы правительству, как «иметь в России довольно учителей», делает указания о необходимости методического собрания гражданских законов. От правительства он требует уважения к «общественному» мнению. Рассуждение Карамзина «О любви к отечеству и народной гордости » рисует нам в его лице зрелого гражданина, который любит отчизну и знает ее прошлое и настоящее.
Эти настроения Карамзина особенно любопытны потому, что он, по духу, был человеком XVIII столетия, когда преклонение перед всем иностранным в русском обществе доходило до крайних пределов и вело за собой равнодушие к своему родному. Очевидно, велик был переворот его миросозерцания: из «космополита» той эпохи, когда императрица Екатерина уже начала проповедовать патриотизм, Карамзин сделался «патриотом» в то время, когда на русском престоле оказался «космополит» Александр.
Отдел «внешней» политики в «Вестнике Европы» заполнялся известиями о важнейших современных европейских событиях и суждениями о них. Эта «суждения» не всегда были оригинальны, – очень часто переводились они из лучших иностранных политических журналов. Конечно, главное место в этом отделе занимал Наполеон , звезда которого тогда высоко взошла. К нему Карамзин относился критически, отозвавшись о нем однажды так: «видно, что быть искусным генералом и хитрым политиком гораздо легче, нежели великим, т. е. героически-добродетельным человеком».
Собственно литературный отдел журнала составлен был, главным образом, из переводов всего лучшего, выходившего по части литературы во Франции, Англии, Германии. Сочинения русские печатались здесь со строгим выбором. На страницах «Вестника Европы» помещалась произведения Державина , Дмитриева, Василия Пушкина, Жуковского , самого Карамзина. Критический отдел отсутствовал: попытка Карамзина ввести критику на страницы его прежнего «Московского Журнала» не имела успеха. «Хорошая критика, – писал теперь Карамзин, – есть роскошь литературы», – она рождается «от великого богатства, а мы еще не Крезы».
Идея задействовать смартфон как персональный экран
для вывода наглядной информации (полезных ссылок и т.д.) возникла достаточно давно. К сожалению, в вузах Екатеринбурга далеко не во всех аудиториях есть экраны и проекторы, а также wi-fi и худо-бедно работающий компьютер. Приходится обходиться по старинке - мелом и доской.
А хочется - давать ссылки, показывать наглядный материал, в режиме реального времени серфить в сети, показывая только что вспомнившиеся интересные примеры.
Идем дальше. Чтобы делиться ссылками , нужно каким-то образом - в какие-то приложения - отправлять их студентам. Куда? Идеального решения пока, к сожалению, не нашел. По идее, есть банальная "Вконтакте", и по идее, у каждого студента есть там профиль. Соответственно, можно создать общий чат, куда отправлять ссылки. Либо создать закрытое сообщество с аналогичными же целями.
Хотелось найти что-нибудь более интересное и оригинальное. К сожалению, пока не удалось. Временное решение - каналы Telegram . Начал применять их с начала этого семестра. Из неудобств - несмотря на относительную известность, Telegram не самое популярное приложение у студентов. Кроме того, поиск по каналам работает, по опыту, не всегда адекватно - то есть, найти уже созданный канал для того, чтобы присоединиться к нему, получается не у всех и не с первого раза. Не знаю, плюс или минус - но коммуникация в канале односторонняя, иными словами, студенты не могут писать свои ответы / комментарии. Впрочем, возможно, иногда это и плюс:)
Буду признателен и благодарен за подсказки и советы по приложениям, которые можно использовать для этих целей.
P.S. Whatsapp и Viber были отклонены мной, так как там для того, чтобы создать группу (сообщество), нужно знать телефоны студентов, что, на мой взгляд, является некоторым напрягающим вторжением в личную жизнь.
Летом 1790 г. двадцатитрехлетний Николай Карамзин вернулся в Россию после долгого путешествия по Германии, Швейцарии, Франции и Англии. Собираясь заявить о себе как о писателе и пустить в ход плоды своего европейского образования, Карамзин решил издавать “Московский журнал” (1791–1792): это издание стало трибуной русского сентиментализма и положило начало тому, что позднее назовут “карамзинским периодом в русской литературе”. Ф.Ф.Вигель в своих воспоминаниях назвал журнал “кумиром всех благородно мыслящих юношей и всех женщин истинно чувствительных”1, а П.А.Вяземский заметил, что “Карамзин в “Московском журнале” разрушил готические башни обветшалой литературы и на ее развалинах положил начало новому европейскому зданию, ожидающему для своего окончания искусных трудолюбивых рук”2.
Разносторонний талант Карамзина начал проявляться уже с первого номера “Московского журнала”. Как журналист он сумел создать журнал, по облику и содержанию сопоставимый с европейскими образцами, столь его восхищавшими; он сделал одной из основных рубрик издания вдумчивые критические разборы русских и иностранных книг, а также театральных пьес; он печатал тщательно отобранные и хорошо выполненные переводы с европейских подлинников на самые разные темы; он привлекал к участию ведущих поэтов своего времени, а его собственные “Письма русского путешественника”, “Бедная Лиза” и “Наталья, боярская дочь” стали совершенными образцами русской прозы, приковали к себе внимание читающей публики и положили начало сентиментализму как литературному направлению в России. Не менее важно и то, что “Московский журнал” знаменовал собой стилистическую революцию: эмоциональная тонкость и нюансы, на каких строился сентиментализм, не могли бы быть достигнуты без той филигранной тщательности письма, которая впоследствии получила название “нового слога”.
Писательская деятельность Карамзина охватывает период более чем сорока лет (начиная с публикации его первого перевода в 1783 г. и до самой смерти в 1826-м, оборвавшей работу над двенадцатым томом его монументального труда по истории России); однако главные его литературные достижения сосредоточены в промежутке длиною тринадцать лет. Это время связано с двумя его важнейшими изданиями: “Московским журналом” и “Вестником Европы”. В 1790-е гг. стремление Карамзина способствовать развитию русской литературы и вывести культуру России на уровень Запада вдохновило целый поток публикаций. Он заботился о создании образцов занимательных и отточенно-совершенных сочинений, о выработке литературного языка, способного состязаться в высоте и богатстве с французским или английским языком.
В то же время на его творчество и жизненные воззрения в эту пору влияли и политические, внелитературные события в Европе и России. Репрессивные меры Екатерины II и Павла I коснулись не только его друзей, но и его самого как писателя. После беспросветного мрака павловского царствования не удивительно, что Карамзин был захвачен волной оптимистических ожиданий, прокатившейся по России со вступлением на престол Александра I. Вигель пишет, что “все чувствовали какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее”3; Николай Греч, пытаясь осознать наступившие перемены, примечательным образом ссылается на слова самого Карамзина:
“Изумления, радости, восторга, возбужденных этим, впрочем, бедственным, гнусным и постыдным происшествием (убийством Павла I. – Э.К.), изобразить невозможно. Россия вздохнула свободно. Никто не думал притворяться. Справедливо сказал Карамзин в своей записке о состоянии России: “Кто был несчастнее Павла! Слезы о кончине его лились только в его семействе”. Не только на словах, но и на письме, в печати, особенно в стихотворениях, выражали радостные чувства освобождения от его тиранства. Карамзин, в оде своей не восшествие Александра I, сказал:
Сердца дышать Тобой готовы:
Надеждой дух наш оживлен.
Так милыя весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы”.4
Однако это не означало и не могло означать полного возврата Карамзина к чаяниям и устремлениям его юности. Он продолжает рассуждать как Филалет, отстаивая философию умеренности и осторожности5. Опыт Карамзина и его новые интересы в десятилетний период между “Московским журналом” и “Вестником Европы” изменили его подход к журналистской работе: в первом журнале он выступал преимущественно как литератор, теперь же к этой роли добавились две другие: историка и политического публициста. Теперь пропаганда просвещения в России приобрела у него новую национальную окраску. “Вестник Европы” – узловая точка карамзинской мысли и творчества в начале царствования Александра I; это кульминация его деятельности на поприще русской литературы и одновременно – его лебединая песнь перед вступлением “в храм истории”6. Хотя известность и влияние Карамзина были велики на протяжении всего александровского царствования, на авансцену литературной жизни ему предстояло вернуться не ранее выхода в свет первых восьми томов “Истории государства Российского” в 1818 г.
Карамзин был одновременно издателем и главным автором “Вестника Европы”; печать его таланта лежит на всем содержании и оформлении издания столь же заметно, как и в его первом журнале. Сам Карамзин, вероятно, не вполне сознавал, в какой мере ему предстоит отныне играть роль народного трибуна; в предисловии к первому выпуску (так же как и в статьях конца 1802 г.) он подчеркивал литературную и просветительскую направленность журнала и выражал надежду, что политическая часть, “ко счастию Европы, будет не весьма богата и любопытна”7. Журнал делился на две части: “Литература и смесь” и “Политика”, но политика преобладала в журнале: не только в виде европейских новостей, но и в открытых обсуждениях внутренних российских реформ. “Литература и смесь” завершила творчество Карамзина как поэта, переводчика, автора повестей и реформатора русского литературного языка, тогда как “Политика” сфокусировала его ранние разрозненные идеи и заметки по историческим, политическим и социальным вопросам, приведя их в стройную систему и положив начало его дальнейшей деятельности.
В каком-то смысле литературный раздел “Вестника Европы” продолжает традиции “Московского журнала”. Из пяти главных составляющих, какие Карамзин запланировал для своего предыдущего журнала, три остались прежними – русские сочинения в стихах и прозе, переводы, занимательные анекдоты; четвертая – критические разборы русских книг – продолжилась в несколько урезанном, а потому менее интересном виде, а пятая – критика драматических произведений – исчезла полностью.
Из новых или же старых, но примечательных литературных произведений Карамзин отбирал для перевода весьма немногие. Один раз он обратился к г-же де Жанлис, чья набожность, настойчивое морализаторство и нападки на “ложных” философов стали поводом для серии анекдотов, приводимых в разделе II журнала. Приметой господствующих вкусов дня стал перевод сказки Огюста Лафонтена8, который соперничал в популярности среди русской читающей публики с г-жой де Жанлис, Мармонтелем и Коцебу. Английские, французские и немецкие журналы снабжали Карамзина множеством восточных притч, назидательных историй и новых литературных мелочей.
Несмотря на ориентацию на иностранную литературу, о которой сам Карамзин заявил в редакционной статье в конце 1802 г.9, новейшие сочинения самого Карамзина и его друзей обеспечивали журналу основную его литературную популярность. Иван Дмитриев, живший тогда в Москве в ссылке и тесно сотрудничавший с Карамзиным, регулярно давал в журнал стихотворения; кроме того, печатались поэтические произведения Г.Р.Державина, М.М.Хераскова, Ю.А.Нелединского-Мелецкого; отдельного упоминания заслуживает переложение “Элегии” Грея, выполненное В.А.Жуковским10. Собственные стихи Карамзина в “Вестнике Европы”, куда, в частности, вошли “Гимн глупцам”, “Меланхолия”, “К добродетели”, стали важной и четкой кодой к его поэтическому творчеству, а проза даже в большей мере, нежели стихи, знаменовала завершающий этап его работы по обновлению литературного языка. В “Рыцаре нашего времени”, “Марфе Посаднице”, “Моей исповеди”, “Чувствительном и холодном” раскрылись поиски как новых тем, так и повествовательных техник11.
Нежелание Карамзина продолжать рецензирование драматических произведений и книг коренилось в его изменившемся отношении к литературной критике. В предваряющем “Письме в редакцию”, которое он написал сам, Карамзин сформулировал свою новую позицию:
“…точно ли критика научает писать? Не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры? И не везде ли таланты предшествовали ученому, строгому суду? La critique est aisОe, et l’art est difficile. Пиши, кто умеет писать хорошо: вот самая лучшая критика на дурные книги!”12
А в конце 1802 г. он высказался еще более настойчиво:
“Что принадлежит до критики новых русских книг, то мы не считаем ее истинной потребностью нашей литературы (не говоря уже о неприятности иметь дело с беспокойным самолюбием людей). В авторстве полезнее быть судимым, нежели судить. Хорошая критика есть роскошь литературы: она рождается от великого богатства; а мы еще не Крезы. Лучше прибавить что-нибудь к общему имению, нежели заняться его оценкою”13.
Карамзин находился теперь в прямой оппозиции к той точке зрения, какую он отстаивал в “Московском журнале” в споре между В.С.Подшиваловым и Ф.О.Туманским о значении критики14. На горьком опыте он понял, сколь обидчивы такие авторы, как Туманский и Н.П.Николев, в отношении критики; испытал на себе то, как критические статьи вызывали грубые нападки со стороны московских франкмасонов и пародии Ивана Крылова и А.И.Клушина в “Зрителе”15. Очевидной приметой такого поворота на 180 градусов стало исключение переписки Туманского с Подшиваловым из второго издания “Московского журнала”, предпринятого как раз в эти годы (1802–1803). Но перемена чувств Карамзина в такой же мере была вызвана и его новым патриотическим подъемом, убежденностью, что молодые русские авторы нуждаются скорее в поддержке, чем в суровой критике: “Мы не аристократы в литературе: смотрим не на имена, а на произведения, и сердечно рады способствовать известности молодых авторов”16.
Изменившиеся предпочтения Карамзина не означали полного отречения от критики; но, как показал советский исследователь Г.П.Макогоненко17, Карамзин склонялся к замене критических обзоров передовицами, где предлагал критику скорее общего, нежели специфического свойства. Он замечал: “Впрочем, не закаиваемся говорить иногда о старых и новых русских книгах; только не входим в решительное обязательство быть критиками”18. В отличие от “Московского журнала”, критика в “Вестнике Европы” случайна и не систематична, но, тем не менее, значительна и по охвату, и по глубине. Карамзин делал сдержанные обзоры русских произведений, но был вполне откровенен, ведя речь о зарубежной литературе.
Карамзин рецензировал наиболее значимые иностранные, преимущественно французские, произведения, бывшие тогда еще недоступными в Москве, такие, как “Путешествие в Италию” Бартелеми, “Дельфина” г-жи де Сталь и “Гений христианства” Шатобриана19. Нападки Карамзина на труд Шатобриана весьма ироничны – как техника, так и их тон напоминают рецензию на “Баловня” Николева в “Московском журнале”:
“Мы не умеем вообразить ничего нелепее такой нелепости. Вот как пишут во Франции некоторые новые литераторы! Уверяю читателей, что перевод мой не уступает в верности никакому переводу на свете”20.
Иностранные сочинения в русских переводах тоже рецензировались. В частности, Карамзина воодушевил сделанный Н.И.Страховым перевод “Путешествия юного Анахарсиса” Бартелеми. Карамзин назвал его одним из выдающихся творений восемнадцатого столетия21. Он отметил и “ревностный патриотизм” А.Шторха, чей обзор по истории российской торговли был переведен с немецкого22. Третья статья из этого ряда – о переводе Э.Ф.Лантье “Антеноровы путешествия по Греции и Азии” (М., 1802) – интересна, в частности, схожестью с карамзинскими обзорами переводных сочинений в “Московском журнале”; она даже дана под заголовком “Критика” и во всем продолжает старую технику Карамзина. Рассмотрение содержания книги переходит в доскональный разбор качества перевода. Коль скоро подобные обзоры противоречили его новой позиции, Карамзин всячески старался смягчить действие критики:
“Но такая критика не похожа ли на привязку? Мы не виноваты, если не нашли в сем месте никаких важнейших пороков; и думая по сему неудачному опыту критики, что г. переводчик взял свои меры не бояться суда, закрываем Русского Антенора”23.
Не считая таких рецензий, основную часть критики в “Вестнике” составляют две большие статьи: одна – Дмитриева, другая – Карамзина. Статья Дмитриева “О русских комедиях” – единственный случай критики драматических произведений в журнале: она развивает понятие тонкой комедии в отличие от грубого натурализма и обличает склонность к пошлым фарсам и комедиям24. Статья Карамзина посвящена жизни и творчеству Ипполита Богдановича, чья смерть в 1802 г. вызвала поток бездарных эпиграмм, присылавшихся в “Вестник”25. Статья “О Богдановиче и его сочинениях” – важная веха в истории русской литературной критики. Карамзин попытался проследить развитие Богдановича как автора, проанализировать его главное сочинение, “Душеньку”, и сравнить ее с исходным образцом – лафонтеновской “Любовью Психеи и Амура”. Соединяя изложение тех или иных систематических теорий о природе и назначении искусства, обширные знания по предмету и умение писать в блестящем, воодушевляющем стиле, Карамзин в то же самое время упорно не отступал от положения “Вестника”: хвалить, а не бранить русские творения – и тем самым вуалировал свое действительное мнение относительно значимости Богдановича. Не далее как в 1800 г. Г.П.Каменев слышал, как Карамзин критиковал сочинения Богдановича, особенно некоторые места из его перевода вольтеровской поэмы о Лиссабонском землетрясении26; и все же это не помешало Карамзину в 1803 г. написать: Богданович перевел поэму “так удачно, что многие стихи ее не уступают красоте и силе французских”27. Вдобавок Карамзин склонялся к пересозданию образа Богдановича в своем, сентименталистском ключе; основные вехи биографии Богдановича образуют отправную точку для развертывания собственных взглядов Карамзина на радость художественного творчества, на необходимость мирной жизни, даже на неуместность строгой критики28. С другой стороны, карамзинское сравнение относительной ценности прозы и стихов на конкретных примерах и его оценка вклада Богдановича в русскую литературу остаются объективными и ценными.
Склонность Карамзина более снисходительно подходить к русской литературе, нежели он это делал в 1790-х гг., и связывать литературное развитие со стремлением послепетровской России к просвещению была очевидна уже в “Пантеоне российских авторов” (1801–1802). Хотя это сочинение и задумано в царствование Павла I, дух его – преимущественно александровский. Карамзин дал обзор своего “Пантеона” в “Вестнике” и полностью опубликовал свои заметки о Прокоповиче, Тредиаковском и Ломоносове. Их предваряла попытка периодизации русской литературы XVIII столетия:
“Феофан и Кантемир составляют сию первую эпоху; за нею следует эпоха Ломоносова и Сумарокова; третьею должно назвать время Екатерины Великой, уже богатое числом авторов; а четвертой… мы еще ожидаем”29.
Карамзина увлекали не только апологии ранней русской литературы, но и тенденции современного литературного процесса. Четвертым периодом должно было стать царствование Александра I, которое он в программной статье “Вестника” описал как время,
“…когда науки и художества в быстрых успехах своих обещают себе еще более успехов; когда таланты, в свободной тишине и на досуге, могут заниматься всеми полезными и милыми для души предметами; когда литература, по настоящему расположению умов, более, нежели когда-нибудь, должна иметь влияние на нравы и счастье”30.
Несмотря на то очевидное обстоятельство, что российским авторам все еще недостает таланта и вкуса, он выражал уверенность, что “в России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях: чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует на сердце и тем более плодов приносит”31.
Карамзин явно отбросил свой взгляд на литературу как на частное дело, утешение для поэта и его друзей, к чему его привело несоответствие между российскими и европейскими условиями. Путь Карамзина к утилитарным и патриотическим взглядам на искусство был и логичным, и неизбежным. Разочарование, вызванное событиями во Франции, укрепило его патриотическое чувство и убедило в важности той роли, какую может играть Россия в Европе. Задача литературы, таким образом, была не только в том, чтобы объединять лучшие силы России перед лицом Европы, но и вдохновлять гордость русских32.
Преследуя ту же цель в другой статье, “О любви к отечеству и народной гордости”, Карамзин подчеркивает важность некоторых (неопределенных) произведений русской литературы:
“Успехи литературы нашей <…> доказывают великую способность русских. Давно ли мы знаем, что такое слог в стихах и прозе? И можем в некоторых частях уже равняться с иностранцами. У французов еще в шестом-надесять веке философствовал и писал Монтань: чудно ли, что они вообще пишут лучше нас? Не чудно ли, напротив того, что некоторые наши произведения могут стоять наряду с их лучшими, как в живописи мыслей, так и в оттенках слога? Будем только справедливы, любезные сограждане, и почувствуем цену собственного”33.
“Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогических слов, то есть сообразно с выражаемым действием: выгода, которую имеют одни коренные языки! Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка: мудрено ли, что мы не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре?”34
Карамзин воспроизвел эту точку зрения в важной статье, прямо обращенной к проблемам русской литературы и языка, – “От чего в России так мало авторских талантов?”. Обсуждая литературную отсталость России, Карамзин усматривал ее причины “не в климате, но в обстоятельствах гражданской жизни россиян”35. Он требовал от ищущих признания авторов прилежания и усердия, умения понимать язык и пользоваться им. В отличие от предыдущих своих статей Карамзин теперь сосредоточился скорее на действительном положении вещей, нежели на возможном. Так, он признавал и относительную незрелость русского языка, и недостаток вдохновляющих образцов в большинстве литературных жанров. Карамзин видел естественное решение проблемы развития языка в обращении к устному звучащему слову, но подчеркивал, что светские дамы, носительницы наиболее притягательной речи, говорят исключительно по-французски. Однако обратиться к русскоговорящим классам, минуя образованное общество, Карамзин не призывал, ибо это значило бы обойти дворянство, чье просвещение и совершенствование были для него главной политической задачей. Соответственно, его решение было интеллектуальным и художественным. Он ссылался на примеры полностью развитых европейских языков и на те возможности внутри русского языка, которые может развить талантливый или гениальный человек:
“Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов, давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения”36.
Таковы были проводимые последовательно принципы Карамзина, основанные на его убеждении, что “французы пишут, как говорят, а русские об многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом”37.
Заботы Карамзина о национальных нуждах и возможностях в области языка и литературы не имели необходимым следствием конфликт с основными догмами его былого космополитизма. “Вестник” развивал тенденцию отмечать недостатки и нелепости в других литературах, в частности в современной английской литературе38, но Карамзин ничуть не отрекался от своей любви к великим писателям и мыслителям, составлявшей основу его понимания просвещения. Теоретическое восхищение истинно космополитическим образом мысли вылилось в перевод “Разговора о невидимо-видимом обществе” Гердера. Чаемое “общество”, в отличие от масонства, было “не тайное, не сокрытое от света, но работающее явно; не обрядами и символами, но ясными словами и делами; не среди двух или трех народов, но везде, где есть просвещение”39. Будучи выше национальных предрассудков и мелких распрей, такое общество черпало бы вдохновение в мире книг и в любви к человечеству.
“В беседе с Гомером, Платоном, Ксенофонтом, Тацитом, Баконом, Фенелоном я не думаю, к какому государству они принадлежали, какого состояния были и в каких храмах молились”40.
Сохраняя верность этим идеалам, Карамзин подчеркивал благородство патриотизма. Поистине великие писатели, например, представляются великими патриотами; такие авторы, как Клопшток, “старались усовестить жалких сограждан, неутомимо прославляли любовь к отечеству в такой земле, где, еще за несколько десятилетий, нация уважала единственно чужестранное”41. Карамзин ощущал отрицательные коннотации слова “космополит” и противопоставлял лживый космополитизм вдохновляющему примеру Петра Великого:
“Он был русский в душе и патриот; а сии господа или англоманы или галломаны и желают называться космополитами. Только мы, обыкновенные люди, не можем с ними парить умом выше низкого патриотизма; мы стоим на земле, и на земле русской, смотрим на свет не в очки систематиков, а своими природными глазами”42.
Петр I был центральной фигурой в карамзинской концепции русского просвещения; его реформы знаменовали начало ускоренного развития России, стремились поставить ее наравне с Западом, и его пример, согласно тезису Карамзина, вдохновлял Екатерину II и Александра I. Рецензируя стихотворение А.Шенье о просвещении, Карамзин к тому месту, где Шенье называет Фридриха Великого выдающимся национальным просветителем, дает многозначительное примечание: “А Петр Великий?”43 В то же время Карамзина все больше интересует допетровская Россия, он старается проследить, как глубоко уходят корни русской культуры и истории. И теперь он уже старается не видеть конфликта между петровскими революционными методами и русскими традициями, ибо российская история дает еще одну опору для национальной гордости и самосознания44.
Интерес к истории стал для Карамзина главным устремлением: уже в 1801 г. он ясно видел свое будущее поприще как историка, что можно заметить по его первой оде Александру I. Издавая “Вестник”, он пользовался возможностью разделить плоды своих изысканий с читателями, тем самым одновременно удовлетворяя и личные интересы, и более широкие нужды журнала.
“Наталья, боярская дочь”, “Райская птичка” (1791), начальные страницы “Бедной Лизы”, как и неоконченная поэма “Илья Муромец” (1794), показали желание Карамзина использовать русскую историю и предания (или злоупотреблять ими); однако первой его собственно исторической повестью стала “Марфа”. В декабре 1802 г., за месяц до публикации “Марфы”, он выступил со своего рода теоретическим и вместе с тем патриотическим оправданием такого рода опытов. Его статья “О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств” в первую очередь касается сюжетов для живописи, но идеи Карамзина обращены к художникам всех областей творчества. К этой статье и к литературному воссозданию Марфы посадницы близко примыкает другая статья, озаглавленная: “Известие о Марфе Посаднице, взятое из жития Зосимы” (июнь 1803). Кроме новых сведений о характере и образе Марфы, статья содержит призыв, чтобы “искусное перо изобразило нам галерею россиянок, знаменитых в истории или достойных сей чести”45. Перечень таких женщин существенно дополняет более ранний, содержавший рекомендации о подходящих сюжетах для живописи. Возможно, Карамзина опять-таки побудил к тому зарубежный пример: г-жа де Жанлис в статье, переведенной Карамзиным, писала: “Всего более хотелось мне изобразить кистью славных в истории женщин, главные черты и добродетели жизни их”46.
В итоге своих исторических изысканий Карамзин пришел к признанию важности сохранения народных песен и пословиц. Одобряя Богдановича, он говорил, что “он издал “Русские пословицы”, в которых сохранились драгоценные остатки ума наших предков, их истинные понятия о добре и мудрые правила жизни”47. Сам Карамзин напечатал якутскую народную песню, в которой “просто и живо изображается привязанность сего добродушного народа к животным, достойным в самом деле благодарности человека”48. Карамзин считал необходимым собирать все виды исторических анекдотов и легенд, в самом деле считая это поистине патриотическим долгом:
“Как бы хорошо было собрать все русские предания, которые имеют отношение или к истории, или к старинным обыкновениям! Я похвалил бы русского, который бы с сим намерением вздумал объездить некоторые страны нашего отечества”49.
Он сожалел, что устные рассказы стариков, помнящих Петра Великого, Анну и Елизавету, не собираются и не хранятся тщательно50. Сам он описал некую сомнительную встречу с пожилой супружеской четой, обвенчавшейся более восьмидесяти лет назад; старый крестьянин у него изъясняется чередой пословиц и поговорок – явное свидетельство вековой мудрости – в характерно стилизованной сентиментальной манере:
“Я хотел знать, любят ли они друг друга? – Как не любить! Муж да жена больше, чем брат и сестра. – Боитесь ли вы смерти? – Чего бояться? Мы, слава Богу, пожили. Смерть не беда. – Тебе не жаль будет старушки? – Чего жалеть? Кому-нибудь надобно умереть прежде. – А если она переживет тебя? – Ну что же? в свете не без добрых людей; дадут ей уголок”51.
Карамзин призывал не только сохранять сведения о прошлом, но и освещать в печати все славные деяния настоящего для назидания потомства:
“Но и мы виноваты в том, что по сие время не имеем собрания истинных анекдотов русской народной добродетели, которое могло бы обезоружить мизантропов. Я не принял бы в такое собрание ничего вымышленного, неверного – ничего даже украшенного: одна истина прелестна, и сама собою”52.
Существовала тенденция искать русские эквиваленты для всего, что может предложить Запад, и английский пример во всех вещах pro bono patriae, как казалось, представляет особый вызов российскому патриотизму. Третья статья в самом первом номере “Вестника” сообщала об английском плане воздвижения памятника прошлой славе и победам отечества53, а сноска к дальнейшему переводу указывала на открытие в Вестминстерском аббатстве памятника павшему солдату “от благодарного Короля и народа”54. Карамзин говорил о необходимости включить такие сведения о России в первый рассказ о российском “благодеянии”, предназначенный для публикации в “Вестнике”:
“Дела человеколюбия служат украшением веку и государству. Когда и где бы люди ни поступали добродетельно, всякое чувствительное сердце радуется; но чем ближе к нам благотворитель, тем живее наше удовольствие. Если россиянин трогает меня великодушием, то я радуюсь как человек и еще как сын России. Патриот, любя добродетель во всех землях, обожает ее в своем отечестве; она есть важнейшая услуга государству, и пример ее не только утешителен, но и полезен в гражданских связях, имея спасительное влияние на общественные нравы”55.
В заключение автор призывал “всех патриотов, всех друзей человечества доставлять ему сведения о происшествиях, утешительных для чувствительного сердца”56. Такие рассказы о невоспетых подвигах русских все чаще печатались в дальнейших номерах “Вестника”. Доблесть русского крестьянства воспевалась вместе с благородством дворянства57.
Собирая пословицы, песни, анекдоты о прошлом и настоящем, подчеркивая свою убежденность в их патриотической и исторической ценности, Карамзин также давал в журнал свои исторические статьи, бывшие плодом прилежного исследования и сбора документов. В своих эссе он достиг высокого уровня литературного мастерства, стремясь сделать российскую историю живой и реальной для читателей. По сути, он был первым выдающимся популяризатором русской истории. Он приводил примеры из древней русской истории в связи с московским землетрясением58, сообщал читателям об исторических судьбах местностей и зданий вокруг Москвы59, излагал происхождение и функции Тайной Канцелярии60, анализировал причины московского восстания 1648 г.61 Похоже, Карамзин старался укорить своих братьев-русских их незнанием прошлого России и в то же время готовил себя к будущему поприщу историка. Его исторические очерки выявили зачаточное состояние российской историографии, недостаточность летописей и предвзятость иностранных путешественников62; он исправлял ошибки, сделанные его непосредственными предшественниками, В.Н.Татищевым и М.М.Щербатовым63, нападал на иностранцев вроде П.-К.Левека, автора невежественных писаний по истории России64, и сожалел, что место профессора российской истории в Академии Российской занимает иностранец65. Он полагал, что, поскольку в России еще нет настоящих историков, великие деяния предков мало известны потомкам, хотя дела эти и достойны самого красноречивого пера66. Таким пером Карамзин по справедливости считал свое67. Его замечания о задачах, встающих перед историком, предвосхищали установки его пока еще не написанной “Истории…”: с одной стороны, это большой интерес к характеру, а с другой – мерило доблести и нравственности. Он приводил мнения других историков об историописании и в первых томах своего труда явно разделял точку зрения Антуана Тома, что “историк не должен подробно описывать таких приключений, которых нельзя изобразить драматически; то есть разделить на предложение, следствие и заключение. Иначе подробные описания будут скучны и могут занимать только современников, которые участвуют в них по своему пристрастию”68. Проводя границу между историками и летописцами, Карамзин замечал, что русские летописцы, в отличие, например, от Тацита, не судят царей, а предпочитают из всех их дел описывать лишь самые успешные: военные победы, подвиги благочестия и т.п.69 Именно потому, что сам он обнаруживал элементы и того, и другого типа, Пушкин и назвал его “первым нашим историком и последним летописцем”70.
Сочетание нравственного и эмоционального аспектов просвещения и патриотизма с особенным интересом к общественным и политическим установлениям отражается в идеях Карамзина в области совершенствования российского образования. Он рассматривал образование как внутреннее, патриотическое дело и с большим сарказмом отзывался о попытках иностранцев критиковать российские методы или вмешиваться в них. В “Странности” он высмеивал замысел некоего француза устроить неподалеку от Парижа школу, где в ряду других предметов юные россияне изучали бы и свой родной язык; Карамзин настаивал на том, что русским надо воспитываться и обучаться в России71.
В “Моей исповеди” он критиковал тот род дворянского образования, что ведет к пренебрежению собственной страной72. При этом он со всей готовностью приветствовал любые меры по учреждению образовательных заведений в России. Карамзин восхвалял Екатерину с ее народными школами, важность коих он еще и еще раз подчеркивал в своем “Историческом похвальном слове Екатерине II” (1802)73, а когда Александр I провел несколько реформ в образовании, Карамзин возвестил о них несколькими публикациями в “Вестнике”74.
В роли просвещенного патриота Карамзин призывал к замене иностранных учителей русскими, ибо “у нас не будет совершенного морального образования, пока не будет русских хороших учителей, которые единственно могут вселять в юное сердце чувства и правила доброго россиянина”75. Его просветительское рвение заставило его заклеймить невежество как противное патриотическому чувству, даже как признак нелояльности к государю, ибо невежество сводит на нет любые благие начинания правителя, выхолащивает самые мудрые законы, поощряет злоупотребления, несправедливости и т.д.76
Хотя Карамзин видел в просвещении прогрессивную силу, разрушающую предрассудки, невежество и реакцию, он верил, что сила эта не приведет к революции, но, напротив, укрепит социальный status quo; его взгляды сильно напоминают преобладающее масонское отношение к просвещению, что ясно видно из “Детского чтения для сердца и разума” (1785–1789), где побуждение к учебе идет рука об руку с защитой классовой системы.
Карамзин в “Вестнике” взял на себя роль апологета русского дворянства – роль, позволявшую ему снисходительно критиковать существующие непорядки внутри этого класса во имя его идеальной функции и характера. Он верил, что дворянство – душа всей нации и ее благородный лик; в мечтах он наделял российского дворянина не только мечом воина и весами судьи, но также и дарами земледелия и лаврами Аполлона77.
Хотя он и признавал, что образованный дворянин – редкость в любой стране и что учителей нужно будет набирать из низших классов78, немного позже он уже с гордостью опубликовал подробный рассказ о первом “профессоре-дворянине” в России – Григории Глинке из Дерптского университета79. Такого рода случаи подкрепляли карамзинский тезис, согласно которому исключительные права дворянства должны подкрепляться безупречной образованностью80.
Обращаясь к центральному критическому вопросу об отношении между господином и крепостным, Карамзин полагал, что просвещение приведет к ослаблению деспотической власти81. Эту точку зрения он изложил в своей, пожалуй, самой оптимистичной и идиллической статье для “Вестника” – “Приятные виды, надежды и желания нашего времени”:
“Просвещение истребляет злоупотребление господской власти, которая и по самым нашим законам не есть тиранская и неограниченная. Российский дворянин дает нужную землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданских отношениях, помощником в бедствиях случая и натуры: вот его обязанности! За то он требует от них половины рабочих дней в неделе: вот его право!”82
Имея таких хозяев и такое понимание своей участи, крестьянин должен был примириться со своим жребием и служить своей стране, как то позволит ему его положение. Просвещение, полагал Карамзин, дало бы крестьянину возможность увидеть справедливость его доли; образованные европейские крестьяне благословляют свое скромное положение в гражданском сообществе, считают себя не рабами его, но благодетелями, как и другие классы, и каждый трудится, по-своему приумножая свое и общее благо83.
Защищая российскую социальную систему, Карамзин сознательно выступал против того, в чем он усматривал невежественные нападки и критику со стороны иностранцев84; наиболее откровенное его выступление в защиту рабства, “Письмо сельского жителя”, опровергает рассуждения иностранных путешественников о лености русского крестьянина как следствии пороков крепостничества. Карамзин полагал, что крепостные “ленивы от природы, от навыка, от незнания выгод трудолюбия”85. Вдобавок крестьянин отличается неистребимой склонностью к пьянству, о чем Карамзин весьма резко отзывается во всех спорах об освобождении без просвещения86. Карамзин был критически настроен по отношению к выдумкам кабинетных ученых, систематическим философским теориям, игнорирующим реальную жизнь87; верный своему убеждению в том, что истина посередине, Карамзин стоял за постепенные, неторопливые изменения:
“Время подвигает вперед разум народов, но тихо и медленно: беда законодателю облетать его! Мудрый идет шаг за шагом и смотрит вокруг себя. Бог видит, люблю ли человечество и народ русский; имею ли предрассудки, обожаю ли гнусный идол корысти – но для истинного благополучия земледельцев наших желаю единственно того, чтобы они имели добрых господ и средство просвещения, которое одно, одно сделает все хорошее возможным”88.
Карамзин резко выступал против немедленного освобождения. Он не способен был вообразить освобождение крестьян без земли – а таковое он считал практически невозможным для своего времени; вместе с тем он был убежден, что, не достигнув некоторого уровня образования, не будучи готовы к множеству проблем, которые встанут перед ними, крестьяне обратят свободу себе же во зло, погрязнут в праздности и пьянстве. Поколение молодых реформаторов вскоре перетолковало его осторожность как реакционность, а его аргументы в защиту крепостничества – как предпочтение рабства свободе89.
Выступления Карамзина в защиту господства дворян и крепостного права были одной из сторон стройной концепции того типа правления и общественного устройства, какое он мыслил для России. Она основывалась на некоторых убеждениях, по сути, высказанных уже в ранних произведениях Карамзина, но видоизмененных его опытом, личным и общественным, в продолжение царствований Екатерины II и Павла I. Сочинения Карамзина первых лет царствования Александра I показывают, что писатель вполне сформировался и как политический публицист.
Восшествие на престол Александра I он приветствовал одой – так же, как и Павла. Получив от царя подарок – кольцо с печатью, он написал еще одну оду на коронацию Александра, а в конце 1801 г. подготовил к публикации “Историческое похвальное слово Екатерине II”. В этих трех сочинениях выразились и надежды, какие Карамзин возлагал на молодого царя, и – в виде набросков – основные тезисы будущего “Вестника Европы”. Рефрен всех этих восхвалений – необходимость свода гражданского законодательства, который бы обеспечивал свободу личности и определял обязанности гражданина90. Речь не идет о том, что закон стоит над самодержцем: царь превыше всех и ответствен только перед Богом; и все же страх перед судом истории должен побуждать монарха быть добродетельным91.
Карамзинские славословия Екатерине II были попыткой в завуалированной форме высказать требования к новому царю, воспевая отдельные стороны екатерининского царствования; к такому маневру Карамзина побудили обещания, содержавшиеся в первом манифесте Александра I, где тот, вступая на престол, принимал на себя ответственность за народ, вверенный ему Богом, следуя законам и примеру своей венценосной бабки, императрицы Екатерины92.
Карамзинский вольный исторический обзор достижений Екатерины II – это фантазия о том, что могло бы быть; он предпочел забыть все то, что в пору ее царствования делало его похвалы сдержанными, и представить Екатерину II в идеальном свете. Она стала необходимой частью его схемы развития России, ее имя заняло место рядом с Петром Великим и Александром I. Для новых целей гражданской риторики Карамзин использовал все находки и весь пафос своего сентиментального стиля, что верно подметил тогдашний сатирик93.
Вслед за кратким введением, где он привлекает внимание к “бессмертным страницам” “Духа законов” Монтескье, книги неизмеримой важности и для Екатерины, и для его собственных политических воззрений94, Карамзин перечисляет успехи Екатерины под тремя рубриками: победы, законодательство и учреждения. Итог же – по сути, изложение собственных политических и социальных взглядов Карамзина, что видно не только на страницах “Вестника”, но и в таких позднейших сочинениях, как “Записки о древней и новой России” (1811), “Мнение русского гражданина” (1819) и “Мысли об истинной свободе” (1826). Карамзин обосновывал необходимость екатерининских войн для безопасности России, бранил коварную Польшу95 и, восхваляя то, как мудро Екатерина выбирала военных вождей, осторожно обходил Потемкина – возможно, это был пережиток старой неприязни к нему масонов96. Третий раздел, где Карамзин ведет речь о таких учреждениях, как Академия художеств, народные школы, Воспитательный дом и даже мудрая цензура97, служит ответом русских тем социальным институциям, которыми среди прочего так гордится Англия98. Но именно рассуждение о Екатерине-законодательнице позволило Карамзину в полной мере развернуть свою концепцию системы управления и отношений между личностью и государством. Карамзин живописал Екатерину II как царицу, предпочитающую разумные законы и отвергающую всякий деспотизм99.
Карамзин подробно прослеживает аргументы Екатерины II в пользу самодержавия, содержащиеся в ее “Наказе”, и готов проиллюстрировать справедливость ее слов примерами: он ссылается на злосчастное бессилие тогдашней Франции, где для спасения от внутреннего коллапса понадобился “корсиканский солдат”100. Приводя доводы в пользу самодержавия, Карамзин неожиданно подтверждает свою любовь к великим республиканцам в истории. Хотя сам он отвергал возможность осуществления идеальной республики в современном ему мире101 , он восхищался республиканскими добродетелями. И все же требования к личности в республике слишком высоки, а утрата гражданской доблести влечет за собой падение республики102.
Идея самодержавия как формы правления, соответствующей времени и единственно подобающей для России, пропагандировалась Карамзиным и в “Вестнике”. По возможности Карамзин всюду восхвалял Александра I как мудрого самодержца и связывал предстоящую славу России с его личным руководством и примером103. В частности, он предостерегал от того, как бы лживые царедворцы и советники не обманули Александра I относительно его истинных обязанностей перед его страной и не попытались посягать на его власть. В своей первой оде Карамзин говорил о таких льстецах104, а в статье о московском восстании 1648 г. он нарисовал образ доброго царя, юного отца своего народа, но предостерегал от услужливых мошенников и фаворитов105. В отличие от них, Карамзин занимал позицию законопослушного благонамеренного патриота106. Выстраивается образ России, управляемой мудрым самодержцем, под ним – дворянство, нарождающаяся буржуазия и крестьянство, все исполняют свой долг преданно и доблестно, с учетом вклада каждого члена общества в общее достояние и в соответствии с его положением: отбросив западные модели республик и конституционных монархий, Карамзин заменил их своей собственной самодержавной Аркадией.
За убедительными и вескими доводами Карамзина в пользу того, что Пушкин обозначил как “необходимость самовластья и прелести кнута”107, стоял его страх перед бунтом, перед тиранией одного человека или нескольких, а конкретнее – отсвет Французской революции, снова и снова приковывавшей к себе его мысль в течение десяти с лишним лет:
“Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства, что, разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается жертвою ужасных бедствий, которые несравненно злее всех обыкновенных злоупотреблений власти; что самое турецкое правление лучше анархии, которая всегда бывает следствием государственных потрясений; что все смелые теории ума, который из кабинета хочет предписывать новые законы нравственному и политическому миру, должны остаться в книгах вместе с другими, более или менее любопытными произведениями остроумия; что учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакой силой ума; что одно время и благая воля законных правительств должны исправлять несовершенства гражданских обществ; и что с сею доверенностию к действию времени и к мудрости властей должны мы, частные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и делать все возможное добро вокруг себя”108.
Он замечает, что все выдающиеся умы того времени ожидали “великих перемен и новостей в учреждении обществ”, но поняли, что “революция была злословием свободы”109. В качестве примера великого европейского ума, обольщенного Французской революцией, но однажды отвергнувшего ее, Карамзин выбрал для перевода статью Архенгольца о Клопштоке. Не только центральное рассуждение, отстаивающее близкий Карамзину взгляд на революцию, но и вся статья в целом напоминают карамзинские мысли о патриотизме и литературном творчестве:
“Клопшток, подобно всем искренним филантропам, всем людям ума необыкновенного, не эгоистам, но друзьям общего добра, был другом Французской революции, когда она казалась благодетельною переменою судьбы человеческой во Франции. Он вместе с другими надеялся, что народ сильный и просвещенный может быть для себя мудрым законодателем; многое, особливо вдали, имело тогда вид пленительный. Всего более человеколюбивое сердце его восхитилось славным определением Народного Собрания, что Франция навеки отказывается от завоеваний; определение, сделанное на заре сего великого происшествия, но скоро осмеянное и забытое новыми правителями Франции. Тогда, как благородные сердца с жаром хвалили его, Клопшток в оде своей к Людовику XVI сказал:
Век счастливый! И счастлив я,
Что видел я тебя!
Но сия ревностная любовь к новой свободе французов от следующих происшествий мало-помалу угасала и наконец, во время ужасов Конвента, совершенно исчезла”110.
Желание Карамзина изгнать прочь французское влияние очевидно уже из первого номера “Вестника”. В добавление к статье, озаглавленной “История французской революции, избранная из латинских писателей”, где ужасы и крайности всех стадий революции иллюстрируются цитатами из Тацита, Саллюстия и др.111, был дан отрывок “Альцибиад к Периклу”, полный явных аллюзий на ложную мудрость революционных вождей112. Третья статья, “Женские парики”, связывала фасоны париков с “несчастными жертвами” революции; Карамзин в статье “О легкой одежде модных красавиц XIX века”, напечатанной тремя месяцами позже, в апреле 1802 г., нападал на русских дам, подражающих бесстыдным француженкам, которые танцевали контрдансы на могилах своих отцов, мужей и любовников113.
Карамзин с сожалением говорит о цивилизации предреволюционных дней; он готов отмечать все, что свидетельствует о возвращении благородных нравов и любезности. Переведенные статьи “О привычке” и “Об учтивости и хорошем тоне”114 наряду с замечаниями о “дурном вкусе nouveaux riches” и пожеланиями увидеть вновь введенными “светские тонкости”115 напоминают карамзинский тезис 1793 г.: учтивость, вежество суть цвет общества; Карамзин не оставлял попыток привить эти качества русскому дворянству116.
Статьи о французах и о жизни в Париже, как и переводы французских источников более общего порядка, составляли значительную часть раздела “Литература и смесь” в “Вестнике”. Не удивительно, что политические судьбы Франции занимали важное место в разделе “Политика”. Именно этот раздел на деле оправдывал название журнала, информируя русскую публику о внутренних событиях в европейских государствах.
Однако это не были только переводы интересных статей из иностранной прессы; Карамзин был захвачен европейскими событиями, но в то же время стремился использовать зарубежный материал для освещения внутренних российских проблем. С этой целью Карамзин часто перепечатывал или вольно переводил иностранные оригиналы, так чтобы сторонний авторитет по видимости поддерживал мнения, которые сам он выразил в другом месте или считал невозможным высказать открыто. Эту технику убедительно продемонстрировал Ю.М.Лотман, опираясь на переводные статьи по самым разным темам117, но, не считая лотмановской статьи, переводы Карамзина, касающиеся политики, как и его собственные политические обзоры, почти не привлекали внимания исследователей.
Свои политические заметки Карамзин начал подробным обзором десятилетия, прошедшего после революции в Европе, где подчеркивал стремление всех стран к продолжительному миру и устойчивому образу правления. Внимание Карамзина привлекала в основном Франция, и в частности Наполеон. Наполеон царил в “Вестнике” и как личность, и как ключ к европейскому миру. Во вводной статье Карамзин характеризовал его как “нового Цесаря, нового Кловиса”118 и замечал:
“…опасные и безрассудные якобинские правила, которые вооружили против Республики всю Европу, исчезли в самом своем отечестве, и Франция, несмотря на имя и некоторые республиканские формы своего правления, есть теперь, в самом деле, не что иное, как истинная монархия”119.
Образ Наполеона – самовластного деспота, – кроме прочего, изменил отношение к Франции Павла I; Александр, хотя и осторожно добивался расположения английского правительства, был в то же время дружественно настроен по отношению к Наполеону. Карамзин, таким образом, отражал официальную линию, и вместе с тем отношение Карамзина к Наполеону отразило и многочисленные перемены во мнениях в 1800–1812 гг. Так или иначе, восстановление монархии Наполеоном, как казалось, в целом поддерживало карамзинский тезис об одной-единственной исторически оправданной форме правления для страны. Каждая статья “Вестника” содержала отсылки к Наполеону, в продолжение всей двухлетней издательской деятельности Карамзина более тридцати статей прямо касались Наполеона или его действий. Наполеон отвечал тем требованиям Карамзина к Великому Человеку, какие были высказаны в “Историческом похвальном слове Екатерине II”120.
Наполеон обладал тем, что Монтень называл “толикой безумия”121, без которой ничто великое не может существовать, ибо “основательное благоразумие никогда не бывало достоинством героев славолюбия”122. Хотя Карамзин считал Наполеона великим полководцем и вождем людей, он замечал в нем и определенные человеческие слабости, не позволявшие прославить его как великого и в то же время доблестного123. Вопреки всем изъянам Карамзин готов был воспеть Наполеона, особенно за то, что он восстановил авторитет церкви и помог развитию просвещения124.
Карамзин внимательно следил за новыми законодательными актами, как и за тем, как Франция поддерживала маниакальное увлечение конституциями, охватившее, в частности, Швейцарию и Италию. В 1802 г. Карамзин высказал пожелание, чтобы независимость была возвращена Швейцарии, поскольку “республиканская свобода и независимость принадлежат Швейцарии так же, как ее гранитные и снеговые горы; человек не разрушит дела природы”125. Так, когда Ландамман Алоиз Рединг организовал сепаратистское движение в малых кантонах Швейцарии, Карамзин был возмущен таким пренебрежением историей:
“Жаль, что такие жестокие властолюбцы имеют такое влияние на судьбу сих добрых, но простых людей, которые столько веков жили счастливо в союзе с большими кантонами, а теперь, следуя внушению одного злобного эгоиста, требуют разделения!”126
Последовавший конфликт в Швейцарии заставил его вновь повторить свое утверждение: без национальной доблести республика обречена:
“Вот почему монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться над той степенью нравственности, на которой республики падают”127.
Враждебность Карамзина к Редингу продолжалась из номера в номер128, но в марте 1803 г. он перевел немецкую статью, где Рединга хвалили как самоотверженного, беззаветного патриота129. Это – хорошая иллюстрация того, как Карамзин старался представить объективную картину событий в Европе, причем собственная его точка зрения ясно излагалась в колонке “Известия и замечания”. Карамзин, таким образом, воспользовался немецким материалом для “внешней” критики и Франции, и Германии. Некоторые немецкие журналисты были явно настроены проанглийски и на все лады смаковали “ханжество” французской политики130; Карамзин сам находил удовольствие, выставляя французскую печать в неприглядном свете перед ее английской соперницей, уличая ее в частой лжи и клевете на противников131.
Интерес Карамзина к событиям в Англии служил противовесом его поглощенности Наполеоном; сам он ясно заявил то, что “в одной мы любопытствуем знать дела народные, а в другой дела Консула Бонапарте”132. Привлекал его прежде всего английский патриотизм, причем скорее в социальных установлениях, нежели в политических формах133. Он обычно подчеркивал, что наиболее часто превозносимые черты английской политической системы, особенно парламент и демократические выборы, не столь совершенны и не заслуживают подражания. В шутливой статье о выборах в Англии Карамзин процитировал замечание Руссо, что выборы – единственная пора, когда англичанин чувствует себя поистине свободным, но высказал опасения, что “сии выборы модно назвать только обрядом: министры невидимо управляют ими, соглашаясь однако ж с лучшими людьми в каждой округе”134.
Карамзинские политические заметки в “Вестнике” совпали с периодом краткого мира в Европе. Первый номер сообщал о предстоящей встрече в Амьене, а последние выпуски уже были полны предчувствием возобновления недавних столкновений. Когда Наполеон готовился к вторжению в Англию, Карамзин задавался вопросом, чья победа, Франции или Англии, обернется лучшим исходом для Европы; его восхищение Наполеоном вошло в противоречие с симпатиями к Англии:
“Англия употребляет во зло перевес морских сил своих; но кто пожелает, чтобы французы завоевали сию счастливейшую страну на земном шаре, страну, где царствуют мудрые законы и граждане благоденствуют?”135
Важно, впрочем, заметить, что ожидание нового европейского конфликта не вело Карамзина к отчаянию или скорби, как то было с событиями Террора и революционных войн. Причиной его относительного спокойствия была патриотическая вера в Россию и вновь обретенная независимость от Европы. Его уверенность основывалась не только на внутренней мощи и самосознании России, упрочившихся с приходом Александра, но и на том, какая миссия и какое влияние принадлежали России в Европе136.
Он гордо напоминал, что вмешательство России в дела Германии сделало ее “предметом всемирного почтения, всемирной доверенности”, что жители острова Корфу призвали русских на помощь и что даже Англия признала силу России137.
“Вестник Европы” предоставлял русской публике широкое разнообразие предметов для чтения, однако в журнале господствовала одна личность, пристрастия одного человека, сообщавшие изданию единство как стиля, так и постоянных тем и идей. В сравнении с “Московским журналом” “Вестник” – по большей части политический, а не литературный журнал; карамзинское стремление к культурному просвещению сопровождалось пропагандой вполне определенной социальной и политической системы, внутри которой могли осуществиться его идеи. Журнал был вестником европейских событий на том уровне, чтобы европейский опыт в положительном или отрицательном смысле показывал путь развития России; по сути, это завет человека, изучившего и усвоившего многое из европейской культуры, но теперь почувствовавшего тягу к перемене и желавшего вдохнуть в россиян сознание величия и могущества.
Сам Карамзин со школьных лет благополучно жил под влиянием западной литературы и мысли и в своей повести “Лиодор” (1792) легко признавал, что русские пока еще лишь учатся у Запада во всех областях, даже в литературе138. Сейчас он был уверен в своем положении писателя и в России, и за ее пределами; он был единственным из тогдашних русских авторов, получившим широкую известность на Западе, и в период 1797–1803 гг. переводы его “Писем”, повестей и статьей выходили на английском, греческом, датском, немецком, польском и французском языках139. На страницах “Вестника” Карамзин уделял внимание английским, немецким и французским версиям своих сочинений140, и именно из “Вестника” Иоганн-Готфрид Рихтер, переводчик “Писем”, брал статьи и повести для публикации в своих “Russische Miszellen” (1803–1804)141.
“Вестник Европы” занял исключительное место в истории русской журналистики как первый “толстый журнал”, и его значимость была сразу же признана современниками Карамзина. Вначале журнал вышел тиражом 600 экземпляров, но имел такой успех, что первый номер пришлось перепечатать, а ежемесячный тираж довести до 1200 экземпляров. Из похвал карамзинскому успеху самая, пожалуй, впечатляющая, из-за своей неожиданности, исходит от оппонента, шишковиста и декабриста Вильгельма Кюхельбекера, который в ссылке прочел сочинения Карамзина, написанные в XIX веке. Хотя взгляды его существенно расходились с карамзинскими142, он счел своим долгом признать заслуги “Вестника”:
“Должен признаться, что для того времени этот журнал чрезвычайно хорош; да и ныне он по занимательности занял бы не из последних мест между нашими изданиями, а по слогу чуть ли не первое”143.
“Увы. Принесли мне два тома карамзинского “Вестника” и два его преемников: какая разница! Должно отдать справедливость Карамзину, что он, как журналист, был мастер своего дела”144.
Перевод с английского Н.Н.Трубниковой
1 Вигель Ф.Ф. Записки: В 2 т. Т. I. М., 1928. С. 131 (цит. по: Вигель Ф.Ф. Записки. М., 2000. С. 78. – Пер.).
2 Арзамас и арзамасские протоколы. Л., 1933. С. 240 (цит. по: Арзамас. Сб.: В 2 кн. Кн. 1. М., 1994. С. 459. – Пер.).
3 Вигель. С. 125.
4 Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 190.
5 Во втором томе своего литературного альманаха “Аглая” (1795) Карамзин напечатал переписку Мелодора и Филалета, отражающую собственный мировоззренческий кризис писателя в связи с террором, воцарившимся во Франции. Мелодор у Карамзина – идеалист, утративший иллюзии, а Филалет – оптимист, защищенный житейской мудростью. Спор был продолжен в “Разговоре о счастии” (1797).
6 Сочинения Карамзина: В 3 т. Т. 1. СПб., 1848. С. 210 (Примечание: По возможности дальнейшие ссылки даются по этому изданию, включающему важнейшие статьи Карамзина из “Вестника Европы”: Карамзин, далее номер тома и номер страницы).
10 Там же. № 24. С. 319–325.
11 В задачи нашей статьи не входит анализ прозаических сочинений Карамзина, печатавшихся в журнале или вне его. Их важность, впрочем, признается в нескольких заслуживающих внимания исследованиях, напр.: Федоров В.И. “Историческая повесть” Карамзина “Марфа Посадница” / Уч. зап. Московского городского пед. ин-та. LXII. № 6. М., 1957. С. 109–120; Лотман Ю.М. Пути развития русской прозы 1800–1810-х годов / Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, вып. 104. Тарту, 1961. С. 3–57; История русского романа. I. М.; Л., 1962. С. 71–83; Канунова Ф.З. К эволюции сентиментализма Н.М.Карамзина (“Марфа Посадница” / Уч. зап. Томского гос. ун-та. № 50. 1965. С. 3–13. Канунова Ф.З. Эволюция сентиментализма Карамзина (“Моя исповедь”) / Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. XVIII век. Сб. 7. М.; Л., 1966. С. 286–290.
13 Там же. VI, декабрь, № 23. С. 228–229. (Новые взгляды Карамзина на критику были подхвачены Жуковским, который начал издавать “Вестник” с 1808 г.: “критика и роскошь дочери богатства: а мы еще не Крезы в литературе!” – Там же. 1808, январь, № 1. С. 9.)
15 Барсков Я.Л. Переписка московских масонов XVIII века, 1780–1792. Пг., 1915. С. 90. Зритель. II. СПб., 1792, июнь. С. 158–159.
16 Вестник Европы. VI. С. 228.
17 Макогоненко Г.П. Литературная позиция Карамзина в XIX веке // Русская литература. Л., 1962. № 1. С. 90.
18 Вестник Европы. VI. С. 229.
19 Там же. III. 1802, май, № 10. С. 103–119; VII. 1803, январь, № 2. С. 136–140; III. 1802, июнь, № 11. С. 242–244.
20 Там же. С. 244.
21 Там же. X. 1803, июль, № 13. С. 57–58 (ср. Cross A.G. N.M.Karamsin and BarthelОmy’s Voyage du jeune Anacharsis / Modern Language Review. LXI. 1966, July, No. 3. P. 467–472).
24 Там же. II. 1802, апрель, № 7. С. 232–236. (Ср. заметки Карамзина Дмитриеву о “Смехе и горе” Клушина в 1793: Письма Н.М.Карамзина к И.И.Дмитриеву. СПб., 1866. С. 36–37.)
25 Дело зашло так далеко, что Дмитриев написал стихотворение “Эпитафия эпитафиям, сочиненная одним из авторов эпитафий”: Вестник Европы. IX. 1803, май, № 9. С. 46. Уровень эпитафий можно оценить по тому, что Карамзину приходилось исправлять по две грамматические ошибки в двустрочной эпиграмме! – Там же. VIII. 1803, март, № 6. С. 140.
26 Второв Н. Гаврила Петрович Каменев // Вчера и сегодня. I. СПб., 1845. С. 50.
27 Карамзин. I. С. 610 (цит. по: Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 115–116, далее Избр. статьи. – Пер.).
28 Там же. С. 615, 643–644, 647. (См. переписку Карамзина с Виландом в “Письмах”, где затрагиваются все три темы. Там же. II. С. 149.)
29 Вестник Европы. V. 1802, октябрь, № 20. С. 285. (В заметках о Кантемире в “Пантеоне” Карамзин поделил XVIII в. на четыре периода.)
31 Там же. С. 5.
32 Карамзин. III. С. 551–552.
33 Там же. С. 473 (цит. по: Избр. статьи. С. 96. – Пер.).
34 Там же. С. 474–475 (цит. по: Избр. статьи. С. 97. – Пер.).
35 Там же. С. 527 (цит. по: Избр. статьи. С. 101. – Пер.).
36 Там же. С. 528 (цит. по: Избр. статьи. С. 102. – Пер.).
37 Там же. С. 529 (цит. по: Избр. статьи. С. 102. – Пер.). Идея “писать как говорят” была поддержана наследниками Карамзина, в частности Батюшковым, но высказана была еще в 1778 г. Ф.Г.Кариным, последователем Сумарокова: Саитов В.И. Федор Григорьевич Карин. Один из малоизвестных писателей второй половины XVIII века / Библиограф. СПб., 1893, № 1. С. 16.
40 Там же. С. 126.
42 Там же. С. 167–168 (ср.: Карамзин. III. С. 609).
44 Карамзин. III. С. 552.
45 Там же. I. С. 384 (цит. по: Избр. статьи. С. 137. – Пер.).
47 Карамзин. I. С. 641 (цит. по: Избр. статьи. С. 133. – Пер.).
48 Вестник Европы. VI. 1802, ноябрь, № 22. С. 133 (подробный анализ изменения карамзинского отношения к народной литературе дан Н.Н.Трубицыным: Трубицын Н.Н. О народной поэзии в общественном и литературном обиходе первой трети XIX века. СПб., 1912. С. 328–332).
50 Карамзин. I. С. 424–425.
51 Там же. С. 470.
54 Там же. С. 48.
56 Там же. С. 55.
57 Там же. VIII. 1803, март, № 5. С. 39–42; апрель, № 7. С. 227– 229; № 8. С. 298–301; IX, май, № 10. С. 124–126; июнь, № 11. С. 235; № 12. С. 291–294; XII, ноябрь, № 23–24. С. 268–275.
58 О московском землетрясении 1802 года // Карамзин. III. С. 581–584.
59 Путешествие вокруг Москвы // Карамзин. I. С. 448–457; Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице // Там же. С. 458–501.
60 О тайной канцелярии // Там же. С. 419–426.
61 О московском мятеже в царствование Алексея Михайловича // Там же. С. 398–418.
62 Там же. С. 420–421, 487.
63 Там же. С. 422–423, 485.
64 Там же. С. 419.
65 Там же (Карамзин имел в виду А.Л.Шлёцера ).
66 Там же. С. 479.
67 В конце своего сочинения о Марфе Карамзин замечает: “Галерея славных россиянок может быть весьма приятным сочинением, если автор, имея талант и вкус, изобразит лица живыми красками любви к женскому полу и к отечеству. Нужно ли сказывать, кому надлежало бы приписать такое сочинение в наше время?” Там же. С. 387 (Цит. по: Избр. статьи. С. 139. – Пер.).
69 Карамзин. I. С. 424.
70 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. XI. М.; Л., 1949. С. 120.
71 Карамзин. III. С. 607 (ср. письмо Карамзина Александру Тургеневу на ту же тему в сентябре 1816 г. // Там же. С. 740).
72 Там же. С. 505–507.
73 Там же. I. С. 361.
74 О новых благородных училищах, заводимых в России // Вестник Европы. II. 1802, апрель, № 8. С. 358–366; О новом образовании народного просвещения в России // Карамзин. III. С. 348–359; О верном способе иметь в России довольно учителей // Карамзин. III. С. 340–347; О публичном преподавании наук в Московском университете // Там же. III. С. 611–617.
76 Карамзин. III. С. 349.
77 Там же. С. 597.
78 Там же. С. 343–344.
79 Вестник Европы. IX. 1803, июнь, № 11. С. 197–199. (Позже Карамзин издал фрагмент из первой книги Глинки – “Храм Световида”, замысловатого изыскания насчет божеств славянской мифологии // Там же. X, август, № 15. С. 173–186.)
80 Карамзин. III. С. 616.
81 Там же. С. 399.
82 Там же. III. С. 591. (Ср.: там же. С. 580.) Цит. по: Карамзин Н.М. Избранные сочинения. Т. 2. М.; Л. 1964. С. 272–273, далее Избр. соч. – Пер.
83 Там же. С. 351.
84 Там же. С. 573–574, 350.
85 Там же. С. 573 (цит. по: Избр. соч. С. 292).
86 Там же. С. 570; I. С. 406.
87 В “Историческом похвальном слове Екатерине II” проводит четкое различение между философским теоретизированием и политической целесообразностью // Там же. I. С. 370.
88 Там же. III. С. 575 (цит. по: Избр. соч. С. 293).
89 Ср. сообщение Пушкина о разговоре с Карамзиным на эту тему и о том, как Карамзин с жаром отклонил подобное обвинение: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. XII. 1949. С. 306.
90 В более поздней статье Карамзин говорил, что острее всего Россия нуждается в полном тщательно составленном своде гражданского права, изложенном ясным и мудрым языком. Карамзин. III. С. 592.
91 Там же. I. С. 209.
92 Скабичевский А.М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863). СПб., 1892. С. 86.
93 “Один с улыбкою умильной / Желал дела твои воспеть / И слов пустя поток обильный / Мнил славу Томаса иметь. /К романам, к пасторальну слогу / Имея страсть – скроил эклогу / И слово милая вклеил / Твои и лавры и трофеи / И храмы все, и мавзолеи / Слезою нежной окропил” // Русская старина. XCII. СПб., 1897, ноябрь. С. 306.
94 Карамзин. I. С. 280.
95 Карамзин. I. С. 289. (Неприязнь Карамзина к Польше явствует и из “Мнения русского гражданина”.)
96 Вернадский Г.В. Русское масонство в царствование Екатерины II. Пг., 1917. С. 236–238.
97 Он настаивал на необходимости цензуры, ибо разум способен отклоняться от истины; он с готовностью забыл цензорские эксцессы времен Екатерины и Павла.
98 Карамзин. II. С. 723.
99 Там же. I. С. 303–304.
100 Там же. С. 312.
101 Впрочем, верный теориям Монтескье и Руссо о приемлемости республики для небольшой страны, Карамзин поддерживал швейцарскую систему // Там же. I. С. 313, 320.
102 Там же. I. С. 312–313.
103 Там же. III. С. 345, 349, 357.
104 Там же. I. С. 202.
105 Там же. С. 402–403. (Ср. карамзинский перевод статьи, дающей похожий образ Людовика XVI: Вестник Европы. I. 1802, январь, № 1. С. 18–28.)
106 Там же. С. 203. (Ср. эпиграф к “Запискам о старой и новой России”.)
107 Этой эпиграммы на “Историю” Карамзина не включили в академическое издание сочинений Пушкина, но принадлежность ее Пушкину доказана Б.В.Томашевским: Пушкин. Исследования и материалы. I. М.; Л., 1956. С. 208–215.
108 Карамзин. III. С. 585–586. (Ср.: там же. II. С. 462–463.) Цит. по: Избр. соч. С. 268–269. – Пер.).
109 Там же. С. 586, 587 (цит. по: Избр. соч. С. 269–270).
112 Там же. С. 9–16.
113 Карамзин. III. С. 522.
116 Карамзин. III. С. 387.
117 Лотман Ю.М. Эволюция мировоззрения Карамзина (1789–1803) / Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, вып. 51. Тарту, 1957. С. 150–155.
118 Карамзин. I. С. 527.
119 Там же. С. 530 (цит. по: Избр. соч. С. 262). (Карамзин также перевел речь барона Неккера о преимуществах монархии перед республикой: Вестник Европы. V. 1802, октябрь, № 20. С. 301–319.)
120 Там же. I. С. 276–277. (Ср.: “Не народ французский, а провидение поставило сего удивительного человека на степень такого величия” – Вестник Европы. III. 1802, июнь, № 11. С. 270).
121 Цит. по: Карамзин. “Чувствительный и холодный” // Там же. III. С. 620.
122 Здесь Карамзин имеет в виду план Наполеона завоевать Англию. Вестник Европы. X. 1803, август, № 15. С. 230.
123 Карамзин. I. С. 552.
125 Карамзин. I. С. 536 (цит. по: Избр. соч. С. 266).
127 Там же, октябрь, № 20. С. 319–320.
130 В частности, Архенгольц. – Карамзин. II. С. 691.
131 Вестник Европы. II. 1802, апрель, № 8. С. 386; IV, август, № 15. С. 247; VI, ноябрь, № 22. С. 165.
133 См.: Cross A.G. Karamsin and England / Slavonic and East European Rewiew. XLIII. 1964. № 100. December, p. 101–106.
136 Карамзин. III. С. 590.
139 Пономарев С. Материалы для библиографии литературы о Н.М.Карамзине. СПб., 1883. С. 46–51.
140 Вестник Европы. VII. 1803, февраль, № 3. С. 229; X, август, № 15. С. 195–198; XI, октябрь, № 20. С. 291; XII, ноябрь, № 21– 22. С. 50.
141 Кулешов В.И. Из истории русско-немецких литературных связей (“Вестник Европы” Н.М.Карамзина и “Russische Miszellen” И.Г.Рихтера) // Славянская филология. V. М., 1963. С. 436–451.
142 “Со всеми мнениями Карамзина – историческими, литературными, философическими – невозможно быть согласным” // Кюхельбекер В.К. Дневник. Л., 1929. С. 88. (Цит. по: Кюхельбекер В.К. Путешествие, дневник, статьи. Л., 1979. С. 268. – Пер.)
143 Там же. С. 60–61. Цит. по: Кюхельбекер В.К. Путешествие… С. 147–148. Цитируется запись от 20 июня 1832 г. – Пер.
144 Там же. С. 64–65. (Непосредственными преемниками Карамзина в “Вестнике” были П.Сумароков, М.Т.Каченовский и Жуковский.) Цит. по: Кюхельбекер В.К. Путешествие… С. 156. Цитируется запись от 11 июля. – Пер.