История публикации
Первоначальный текст рассказа не сразу получил такое название и подвергся ряду значительных изменений. В первой редакции рассказ назывался «Морской капитан с Сухой Недны. Рассказ entre chien et loup (Из беседы в кают-компании) » и был напечатан в 1877 году в февральском и мартовском «Ежемесячном прибавлении морской газеты „Яхта“».
В 1887 году Лесков предложил для «Дешёвой библиотеки» (Лесков в то время был в дружеских отношениях с С. Н. Шубинским (1835-1913), к которому перешли дела «библиотеки» после А. С. Суворина несколько своих рассказов, в числе которых был и этот рассказ, но уже под другим названием - «Медный лоб» и в значительном сокращении. В письме от 4 мая Лесков писал Шубинскому: «Рукописную копию рассказа, напечатанного в морском журнале, прилагаю. Название ему переменю, п. ч. „Медный лоб“ есть рассказ у кого-то другого, и „Бесстыдник“ заманчивее. Печатать надо до того места, где означено, до оборота 12-го листка. Остальное неудачно и не хорошо».
Таким образом, перед тем, как получить название «Бесстыдник», рассказ некоторое время назывался «Медный лоб». Перед исследователями в настоящий момент стоит вопрос о том, существовала ли отдельная рукописная копия «Медного лба». Кроме изменения названия, Лесков убрал вторую часть рассказа, повествующую о неудачном сватовстве Порфирия Никитича и причинах, побудивших его стать моряком.
Кроме значительного сокращения, изменению подвергся и текст той части «Морского капитана…», которую Лесков оставил.
Краткое содержание
Рассказчик, командир судна, два флотских офицера, штурман и старый моряк Порфирий Никитич, после морского шторма, «упорядочив себя», начинают разговор о морской стихии и ее влиянии на характер человека: «Разумеется, среди моряков море нашло себе довольно горячих апологетов, выходило, что будто море едва ли не панацея от всех зол, современного обмеления чувств, мысли и характера». Порфирий Никитич делает вывод о том, что «обращение в морской стихии» может поправить любой характер, настаивая на том, что это сказал «один исторический мудрец». Собеседники просят его подробнее рассказать эту историю.
Порфирий Никитич рассказывает следующее. Вскоре после Крымской войны на вечере у Хрулёва , собравшиеся моряки под впечатлением книги «Изнанка Крымской войны» обсуждают страдания, перенесенные ими в севастопольской обороне . «Главным образом книга обличала воровство и казнокрадство тех комиссариатщиков и провиантщиков, благодаря которым нам не раз доводилось и голодать, и холодать, и сохнуть, и мокнуть». Герой рассказа возмущается и «обличает» настолько громко, что его сосед по столику черноморский капитан Евграф Иванович начинает его стыдить, так как за их спинами как раз и сидит один из таких провиантщиков. Но Порфирий Никитич не унимается, а продолжает говорить еще громче.
Хозяин вечера приглашает гостей к ужину, а герою рассказа предлагает познакомить его с провиантщиком Анемподистом Петровичем, которого тот и пытался задеть, но безрезультатно, что его еще больше злило. На знакомство Порфирий Петрович не соглашается. А в это время у стола Анемподист Петрович расхваливает семгу, рассказывая, что и во время севастопольской обороны провиантщики не хуже ели. Это в такой степени возмущает Порфирия Никитича, что он даже плюет в негодовании и уже собирается отойти от стола, как вдруг к нему обращается сам Анемподист Петрович. Тут и начинается спор двух героев (моряка Порфирия Никитича и провиантщика Анемподиста Петровича) о природе русского человека, который и составляет главный интерес рассказа.
Персонажи
Основная проблематика
Предмет спора в рассказе - природа русского человека (шире, на более высоком смысловом уровне - проблема природы человека вообще). Каждый герой имеет свою точку зрения на этот «предмет» и, как оказывается, совсем непохожую на мнения других, на этой почве рождается спор. Н. С. Лесков выстраивает рассказ так, что и читатель невольно становится соучастником этого «дискурса» и оказывается перед необходимостью задуматься о себе самом как о представителе нации, как о представителе целого народа, то есть рассказ пробуждает в читателе национальное самосознание, актуализирует знания и представления человека о себе как части некоего единства.
Автор в свою очередь предлагает читателю три варианта решения этого вопроса, явленных в точках зрения трех персонажей рассказа, которые, с одной стороны, различны во всех отношениях, а с другой, их объединяет одно - они русские.
Порфирий Никитич, исходя из своего жизненного опыта и под влиянием определенного настроения, говорит о несправедливости устройства русской жизни, где честному, но обычно бедному человеку нет места, потому что он не умеет обманывать, воровать, не всегда может высчитать и отстоять свою выгоду, но при любых обстоятельствах останется честным человеком, в то время как, по его мнению, совсем иначе обстоит дело с «бесстыдниками», обманщиками и ворами, такими как Анемподист Петрович, которые даже в самых тяжелых и страшных обстоятельствах, таких как война, всегда смогут достать себе отличной семги и пить шампанское с квасом.
Анемподист Петрович, не согласившись с таким «несправедливым» разделением русских людей на героев и воров, как истинный патриот, у которого слово «русский» не сходит с губ, даже больший патриот, чем Порфирий Никитич, который во время Крымской войны с солдатами и офицерами голодал и «кровь свою как бурачный квас из втулки в крымскую грязь цедил», заступается и стоит за всех своих соотечественников, утверждая, что «русские как кошки: куда их ни брось - везде мордой в грязь не ударятся, а прямо на лапки станут; где что уместно, так себя там и покажут: умирать - так умирать, а красть - так красть». Хрулев, ориентируясь на практическую сторону жизни, именно в Анемподисте Петровиче видит «чисто русского человека», который «далеко вглубь видит и далеко пойдет».
На внешнем уровне, перед читателем разворачивается спор между Порфирием Никитичем и Анемподистом Петровичем, в котором последний, поддержанный «публикой», одерживает верх. Но на внутреннем, более глубинном уровне, это не спор, а диалог (в какой-то мере даже диалектика) жизненного опыта, мнений и точек зрения, в каждой из которых есть зерно истины, но есть и несомненная доля того, с чем можно не согласиться.
«Загадкой», которую поставил и перед читателями, и перед исследователями автор, является точка зрения его самого на предмет спора. На чьей же стороне автор? Или он имеет свое особое мнение? Что он хотел донести до читателя?
Примечания
Литература
- Максим Горький . Н.С.Лесков. Избранные сочинения в трёх томах. том 1. Издание 3.Гржебина, 1923. (1923). Архивировано
- McLean Hugh Nikolai Leskov: The Man and His Art. - Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts, 1977. - 796 с. - ISBN 0-674-62471-8
- Д.С. Лихачёв «Ложная» этическая оценка у Н. С. Лескова . Лихачев Д. С. Избранные работы в 3 томах. Том 3. Ленинград, Художественная литература, 1987. (1980). Архивировано из первоисточника 4 апреля 2012. Проверено 9 июня 2009.
Ссылки
| Произведения Пугало Пустоплясы Путешествие с нигилистом Разбойник Ракушанский меламед Русский демократ в Польше Русское тайнобрачие Сибирские картинки 18 века Синодальный философ Сошествие в ад Справедливый человек Старый гений Томленье духа Тупейный художник Фигура Человек на часах Чертогон Шерамур Штопальщик Юдоль Язвительный | |
|---|---|
| Сказания и легенды |
Аскалонский злодей Брамадата и Радован Гора Лев старца Герасима Левша Легенды о совестном Даниле Леон дворецкий сын Маланья - голова баранья Невинный Пруденций Прекрасная Аза Сказание о Фёдоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине Скоморох Памфалон Христос в гостях у мужика Час воли Божией |
| Публицистика | Архиерейские объезды Еврей в России Епархиальный суд Карикатурный идеал Легендарные характеры Мелочи архиерейской жизни О русской иконописи Русские общественные заметки Сеничкин яд |
| Драматургия | Расточитель |
Мы выдержали в море шторм на самом утлом суденышке, недостатков которого я, впрочем, не понимал. Став на якорь, в какие-нибудь полчаса матросы всё привели в порядок, и мы тоже все сами себя упорядочили, пообедали чем бог послал и находились в несколько праздничном настроении.
Нас было немного: командир судна, два флотских офицера, штурман, да я и старый моряк Порфирий Никитич, с которым мы были взяты на это судно просто ради компании, «по знакомству» – проветриться.
На радостях, что беда сошла с рук, все мы были словоохотливы и разболтались, а темой для разговора служила, конечно, только что прошедшая непогода. По поводу ее припоминали разные более серьезные случаи из морской жизни и незаметно заговорили о том, какое значение имеет море на образование характера человека, вращающегося в его стихии. Разумеется, среди моряков море нашло себе довольно горячих апологетов, выходило, что будто море едва ли не панацея от всех зол, современного обмеления чувств, мысли и характера.
– Гм! – заметил старик Порфирий Никитич, – что же? – это хорошо; значит, все очень легко поправить: стоит только всех, кто на земле очень обмелел духом, посадить на корабли да вывесть на море.
– Ну, вот какой вы сделали вывод!
– А что же такое?
– Да мы так не говорили: здесь шла речь о том, что море воспитывает постоянным обращением в морской жизни, а не то что взял человека, всунул его в морской мундир, так он сейчас и переменится. Разумеется, это, что вы выдумали, – невозможно.
– Позвольте, позвольте, – перебил Порфирий Никитич, – во-первых, это совсем не я выдумал, а это сказал один исторический мудрец.
– Ну, к черту этих классиков!
– Во-первых, мой исторический мудрец был вовсе не классический, а русский и состоял на государственной службе по провиантской части; а во-вторых, все то, что им было на этот счет сказано, в свое время было публично признано за достоверную и несомненную истину в очень большой и почтенной компании. И я, как добрый патриот, хочу за это стоять, потому что все это относится к многосторонности и талантливости русского человека.
– Нельзя ли рассказать, что это за историческое свидетельство?
– Извольте.
Прибыв вскоре после Крымской войны в Петербург, я раз очутился у Степана Александровича Хрулева, где встретил очень большое и пестрое собрание: были военные разного оружия, и между ними несколько наших черноморцев, которые познакомились со Степаном Александровичем в севастопольских траншеях. Встреча с товарищами была для меня, разумеется, очень приятна, и мы, моряки, засели за особый столик: беседуем себе и мочим губы в хересе. А занятия на хрулевских вечерах были такие, что там все по преимуществу в карты играли, и притом «по здоровой», «и приписывали и отписывали они мелом и так занимались делом». Храбрый покойничек, не тем он будь помянут, любил сильные ощущения, да это ему о ту пору было к необходимо. Ну, а мы, моряки, без карт обходились, а завели дискурс и, как сейчас помню, о чем у нас была речь: о книге, которая тогда вышла, под заглавием «Изнанка Крымской войны». Она в свое время большого шума наделала, и все мы ее тогда только что поначитались и были ею сильно взволнованы. Оно и понятно: книга трактовала о злоупотреблениях, бывших причиною большинства наших недавних страданий, которые у всех участвовавших в севастопольской обороне тогда были в самой свежей памяти: все шевелило самые живые раны. Главным образом книга обличала воровство и казнокрадство тех комиссариатщиков и провиантщиков, благодаря которым нам не раз доводилось и голодать, и холодать, и сохнуть, и мокнуть.
Естественное дело, что печатное обличение этих гадостей у каждого из нас возбудило свои собственные воспоминания и подняло давно накипевшую желчь: ну, мы, разумеется, и пошли ругаться. Занятие самое компанское: сидим себе да оных своих благодетелей из подлеца в подлеца переваливаем. А тут мой сосед, тоже наш черноморский, капитан Евграф Иванович (необыкновенно этакий деликатный был человек, самого еще доброго морского закала), львенок нахимовский, а доброты преестественной и немножко заика, ловит меня под столом рукою за колено и весь ежится…
«Что такое, – думаю, – чего ему хочется?»
– Извините, – говорю, – мой добрейший. Если вам что-нибудь нужно по секрету – кликните слугу: я здесь тоже гость и всех выходов не знаю.
Лесков Николай Семенович
Бесстыдник
Н.С.Лесков
Бесстыдник
Мы выдержали в море шторм на самом утлом суденышке, недостатков которого я, впрочем, не понимал. Став на якорь, в какие-нибудь полчаса матросы все привели в порядок, и мы тоже все сами себя упорядочили, пообедали чем бог послал и находились в несколько праздничном настроении.
Нас было немного: командир судна, два флотских офицера, штурман, да я и старый моряк Порфирий Никитич, с которым мы были взяты на это судно просто ради компании, "по знакомству" - проветриться.
На радостях, что беда сошла с рук, все мы были словоохотливы и разболтались, а темой для разговора служила, конечно, только что прошедшая непогода. По поводу ее припоминали разные более серьезные случаи из морской жизни и незаметно заговорили о том, какое значение имеет море на образование характера человека, вращающегося в его стихии. Разумеется, среди моряков море нашло себе довольно горячих апологетов, выходило, что будто море едва ли не панацея от всех зол, современного обмеления чувств, мысли и характера.
Гм! - заметил старик Порфирий Никитич, - что же? - это хорошо; значит, все очень легко поправить; стоит только всех, кто на земле очень обмелел духом, посадить на корабли да вывесть на море.
Ну, вот какой вы сделали вывод!
А что же такое?
Да мы так не говорили: здесь шла речь о том, что море воспитывает постоянным обращением в морской жизни, а не то что взял человека, всунул его в морской мундир, так он сейчас и переменится. Разумеется, это, что вы выдумали, - невозможно.
Позвольте, позвольте, - перебил Порфирий Никитич, - во-первых, это совсем не я выдумал, а это сказал один исторический мудрец.
Ну, к черту этих классиков!
Во-первых, мой исторический мудрец был вовсе не классический, а русский и состоял на государственной службе по провиантской части; а во-вторых, все то, что им было на этот счет сказано, в свое время было публично признано за достоверную и несомненную истину в очень большой и почтенной компании. И я, как добрый патриот, хочу за это стоять, потому что все это относится к многосторонности и талантливости русского человека.
Нельзя ли рассказать, что это за историческое свидетельство?
Извольте.
Прибыв вскоре после Крымской войны в Петербург, я раз очутился у Степана Александровича Хрулева, где встретил очень большое и пестрое собрание: были военные разного оружия, и между ними несколько наших черноморцев, которые познакомились со Степаном Александровичем в севастопольских траншеях. Встреча с товарищами была для меня, разумеется, очень приятна, и мы, моряки, засели за особый столик: беседуем себе и мочим губы в хересе. А занятия на хрулевских вечерах были такие, что там все по преимуществу в карты играли, и притом "по здоровой", "и приписывали и отписывали они мелом и так занимались делом". Храбрый покойничек, не тем он будь помянут, любил сильные ощущения, да это ему о ту пору было и необходимо. Ну, а мы, моряки, без карт обходились, а завели дискурс и, как сейчас помню, о чем у нас была речь: о книге, которая тогда вышла, под заглавием "Изнанка Крымской войны". Она в свое время большого шума наделала, и все мы ее тогда только что поначитались и были ею сильно взволнованы. Оно и понятно! книга трактовала о злоупотреблениях, бывших причиною большинства наших недавних страданий, которые у всех участвовавших в севастопольской обороне тогда были в самой свежей памяти: все шевелило самые живые раны. Главным образом книга обличала воровство и казнокрадство тех комиссариатщиков и провиантщиков, благодаря которым нам не раз доводилось и голодать, и холодать, и сохнуть, и мокнуть.
Естественное дело, что печатное обличение этих гадостей у каждого из нас возбудило свои собственные воспоминания и подняло давно накипевшую желчь: ну, мы, разумеется, и пошли ругаться. Занятие самое компанское: сидим себе да оных своих благодетелей из подлеца в подлеца переваливаем. А тут мой сосед, тоже наш черноморский, капитан Евграф Иванович (необыкновенно этакий деликатный был человек, самого еще доброго морского закала), львенок нахимовский, а доброты преестественной и немножко заика, ловит меня под столом рукою за колено и весь ежится...
"Что такое, - думаю, - чего ему хочется?"
Извините, - говорю, - мой добрейший. Если вам что-нибудь нужно по секрету - кликните слугу: я здесь тоже гость и всех выходов не знаю.
А он заикнулся и опять за свое. А я ведь по глупости своей пылок, где не надо, да и разгорячен был всеми этими воспоминаниями-то, и притом же я еще чертовски щекотлив, а Евграф Иванович меня этак как-то несмело, щекотно, пальцами за колено забирает, совершенно будто теленок мягкими губами жеваться хочет.
Да перестаньте же, - говорю, - Евграф Иванович, что вы это еще выдумали? Я ведь не дама, чтобы меня под столом за колено хватать, - можете мне ваши чувства при всех открыть.
А Евграф Иванович - милота бесценная - еще больше сконфузился и шепчет:
Бе-е-е-сстыд-д-ник, - говорит, - вы, Порфирий Никитич.
Не знаю, - говорю, - мне кажется, что вы больше бесстыдник. С вами того и гляди попадешь еще в подозрение в принадлежности к какой-нибудь вредной секте.
Ка-а-а-к вам... ра-а-зве можно, можно та-а-к про интендантов с комиссионерами гово-орить?
А вам, - спрашиваю, - что за дело за них заступаться?
Я-а-а за них не за-а-а-ступа-а-юеь, - еще тише шепчет Евграф Иванович, - а разве вы не видите, кто тут за два шага за вашей спиной сидит?
Кто там такой у меня за спиной сидит? - я не виноват: у меня за спиной глаз нет.
А сам за этим оборачиваюсь и вижу: сзади меня за столиком сидит в провиантском мундире этакая огромная туша - совершенно, как Гоголь сказал, свинья в ермолке. Сидит и режется, подлец, по огромному кушу, и с самым этаким возмутительным для нашего брата-голяка спокойствием: "дескать, нам что проиграть, что выиграть - все равно: мы ведь это только для своего удовольствия, потому у нас житница уготована: пей, ешь и веселись!" Ну, словом сказать, все нутро в бедном человеке поднимает!
Ишь ты, - говорю, - птица какая! Как же это я раньше его не заметил! - И, знаете, завидев врага воочию-то, черт знает каким духом занялся и, вместо того чтобы замолчать, еще громче заговорил в прежнем же роде, да начал нарочно, как умел, посолонее пересаливать.
Разбойники, - говорю, - кровопийцы эти ненасытные, интендантские утробы! В то самое время, как мы, бедные офицеры и солдаты, кровь свою, можно сказать, как бурачный квас из втулки в крымскую грязь цедили, - а они нас же обкрадывали, свои плутовские карманы набивали, дома себе строили да именья покупали!
Евграф Иванович так и захлебывается шепотом:
Пе-е-рестаньте!
А я говорю:
Чего перестать? Разве это неправда, что мы с голоду мерли; тухлую солонину да капусту по их милости жрали; да соломой вместо корпии раны перевязывали, а они херес да дрей-мадеры распивали?
И все, знаете, в этом роде на их счет разъезжаю. Собеседники мои, видя, что я в таком азарте, уже меня не трогают, а только, кои повеселее, посмеиваются да ноготками об рюмки с хересом пощелкивают, а милота моя, застенчивый человек Евграф Иванович, весь стыдом за меня проникся - набрал со стола полную горсть карточных двоек, растопырил их в обеих руках веером, весь ими закрылся и шепчет:
Ах, Порфирий Никитич, ах, бее-с-сстыд-д-дннк какой, что-о-о он рассказывает! В ва-с со-о-страдания нет...
Меня эта краснодевственность его еще больше взорвала.
"Вот так, - думаю, - у нас всегда, у русских: правый, с чистой совестью, сидит да краснеет, а нахал прожженный, как вороватый кухонный кот-васька, знай уписывает, что стянул, и ухом не ведет.
И с этим оглянулся назад, где за столом сидел раздражавший меня провиантщик, и вижу, что он и точно ухом не ведет. Чтобы он не слыхал этого моего широковещания насчет всей его почтенной корпорации, - этого и быть не могло; но сидит себе, как сидел, курит большую благовонную регалию да козыряет. И как все у человека очень много зависит от настроения, то уж мне кажется, что и козыряет-то, или, просто сказать, картами ходит он как-то особенно противно: так это, знаете, как-то их словно от себя и пальцем не шевеля пошвыривает: "дескать, на вам, сволочи, - мне все это наплевать". Еще он мне этим стал отвратительнее через то, что как будто он же надо мною своим спокойствием некоторого верха брал: я надрываюсь, задираю, гавкаю на него, как шавка на слона, а он и ухом не хлопнет. Я и полез еще далее.
"Ну так врешь же, - думаю, - волк тебя ешь! Ты у меня повернешься; я, брат, человек русский и церемониться не стану; приятен или неприятен буду хозяину, а уж я тебя жигану". И жиганул: все, что знал о нем лично, все в нехитром иносказании и пустил.
Мы, - говорю, - честные русские люди, которых никто не смеет воровством укорить, мы, израненные, искалеченные после войны, еще и места себе нигде добиться не можем, нам и жен прокормить не на что, а этим протоканальям, как они по части хаптус гевезен отличатся, все так и садит: и в мирное время им есть место на службе и даже есть место в обществе, " жены у них в шелку да в бархате, а фаворитки еще того авантажнее...
Н.С.Лесков
Бесстыдник
Мы выдержали в море шторм на самом утлом суденышке, недостатков которого я, впрочем, не понимал. Став на якорь, в какие-нибудь полчаса матросы все привели в порядок, и мы тоже все сами себя упорядочили, пообедали чем бог послал и находились в несколько праздничном настроении.
Нас было немного: командир судна, два флотских офицера, штурман, да я и старый моряк Порфирий Никитич, с которым мы были взяты на это судно просто ради компании, "по знакомству" - проветриться.
На радостях, что беда сошла с рук, все мы были словоохотливы и разболтались, а темой для разговора служила, конечно, только что прошедшая непогода. По поводу ее припоминали разные более серьезные случаи из морской жизни и незаметно заговорили о том, какое значение имеет море на образование характера человека, вращающегося в его стихии. Разумеется, среди моряков море нашло себе довольно горячих апологетов, выходило, что будто море едва ли не панацея от всех зол, современного обмеления чувств, мысли и характера.
Гм! - заметил старик Порфирий Никитич, - что же? - это хорошо; значит, все очень легко поправить; стоит только всех, кто на земле очень обмелел духом, посадить на корабли да вывесть на море.
Ну, вот какой вы сделали вывод!
А что же такое?
Да мы так не говорили: здесь шла речь о том, что море воспитывает постоянным обращением в морской жизни, а не то что взял человека, всунул его в морской мундир, так он сейчас и переменится. Разумеется, это, что вы выдумали, - невозможно.
Позвольте, позвольте, - перебил Порфирий Никитич, - во-первых, это совсем не я выдумал, а это сказал один исторический мудрец.
Ну, к черту этих классиков!
Во-первых, мой исторический мудрец был вовсе не классический, а русский и состоял на государственной службе по провиантской части; а во-вторых, все то, что им было на этот счет сказано, в свое время было публично признано за достоверную и несомненную истину в очень большой и почтенной компании. И я, как добрый патриот, хочу за это стоять, потому что все это относится к многосторонности и талантливости русского человека.
Нельзя ли рассказать, что это за историческое свидетельство?
Извольте.
Прибыв вскоре после Крымской войны в Петербург, я раз очутился у Степана Александровича Хрулева, где встретил очень большое и пестрое собрание: были военные разного оружия, и между ними несколько наших черноморцев, которые познакомились со Степаном Александровичем в севастопольских траншеях. Встреча с товарищами была для меня, разумеется, очень приятна, и мы, моряки, засели за особый столик: беседуем себе и мочим губы в хересе. А занятия на хрулевских вечерах были такие, что там все по преимуществу в карты играли, и притом "по здоровой", "и приписывали и отписывали они мелом и так занимались делом". Храбрый покойничек, не тем он будь помянут, любил сильные ощущения, да это ему о ту пору было и необходимо. Ну, а мы, моряки, без карт обходились, а завели дискурс и, как сейчас помню, о чем у нас была речь: о книге, которая тогда вышла, под заглавием "Изнанка Крымской войны". Она в свое время большого шума наделала, и все мы ее тогда только что поначитались и были ею сильно взволнованы. Оно и понятно! книга трактовала о злоупотреблениях, бывших причиною большинства наших недавних страданий, которые у всех участвовавших в севастопольской обороне тогда были в самой свежей памяти: все шевелило самые живые раны. Главным образом книга обличала воровство и казнокрадство тех комиссариатщиков и провиантщиков, благодаря которым нам не раз доводилось и голодать, и холодать, и сохнуть, и мокнуть.
Естественное дело, что печатное обличение этих гадостей у каждого из нас возбудило свои собственные воспоминания и подняло давно накипевшую желчь: ну, мы, разумеется, и пошли ругаться. Занятие самое компанское: сидим себе да оных своих благодетелей из подлеца в подлеца переваливаем. А тут мой сосед, тоже наш черноморский, капитан Евграф Иванович (необыкновенно этакий деликатный был человек, самого еще доброго морского закала), львенок нахимовский, а доброты преестественной и немножко заика, ловит меня под столом рукою за колено и весь ежится...
"Что такое, - думаю, - чего ему хочется?"
Извините, - говорю, - мой добрейший. Если вам что-нибудь нужно по секрету - кликните слугу: я здесь тоже гость и всех выходов не знаю.
А он заикнулся и опять за свое. А я ведь по глупости своей пылок, где не надо, да и разгорячен был всеми этими воспоминаниями-то, и притом же я еще чертовски щекотлив, а Евграф Иванович меня этак как-то несмело, щекотно, пальцами за колено забирает, совершенно будто теленок мягкими губами жеваться хочет.
Да перестаньте же, - говорю, - Евграф Иванович, что вы это еще выдумали? Я ведь не дама, чтобы меня под столом за колено хватать, - можете мне ваши чувства при всех открыть.
А Евграф Иванович - милота бесценная - еще больше сконфузился и шепчет:
Бе-е-е-сстыд-д-ник, - говорит, - вы, Порфирий Никитич.
Не знаю, - говорю, - мне кажется, что вы больше бесстыдник. С вами того и гляди попадешь еще в подозрение в принадлежности к какой-нибудь вредной секте.
Ка-а-а-к вам... ра-а-зве можно, можно та-а-к про интендантов с комиссионерами гово-орить?
А вам, - спрашиваю, - что за дело за них заступаться?
Я-а-а за них не за-а-а-ступа-а-юеь, - еще тише шепчет Евграф Иванович, - а разве вы не видите, кто тут за два шага за вашей спиной сидит?
Кто там такой у меня за спиной сидит? - я не виноват: у меня за спиной глаз нет.
А сам за этим оборачиваюсь и вижу: сзади меня за столиком сидит в провиантском мундире этакая огромная туша - совершенно, как Гоголь сказал, свинья в ермолке. Сидит и режется, подлец, по огромному кушу, и с самым этаким возмутительным для нашего брата-голяка спокойствием: "дескать, нам что проиграть, что выиграть - все равно: мы ведь это только для своего удовольствия, потому у нас житница уготована: пей, ешь и веселись!" Ну, словом сказать, все нутро в бедном человеке поднимает!
Ишь ты, - говорю, - птица какая! Как же это я раньше его не заметил! - И, знаете, завидев врага воочию-то, черт знает каким духом занялся и, вместо того чтобы замолчать, еще громче заговорил в прежнем же роде, да начал нарочно, как умел, посолонее пересаливать.