В седьмом часу вечера я, напившись чаю, выехал со станции, которой названия уже не помню, но помню, где-то в Земле Войска Донского, около Новочеркасска. Было уже темно, когда я, закутавшись в шубу и полость, рядом с Алешкой уселся в сани. За станционным домом казалось тепло и тихо. Хотя снегу не было сверху, над головой не виднелось ни одной звездочки, и небо казалось чрезвычайно низким и черным сравнительно с чистой снежной равниной, расстилавшейся впереди нас.
Едва миновав темные фигуры мельниц, из которых одна неуклюже махала своими большими крыльями, и выехав за станицу, я заметил, что дорога стала тяжелее и засыпанное, ветер сильнее стал дуть мне в левую сторону, заносить вбок хвосты и гривы лошадей и упрямо поднимать и относить снег, разрываемый полозьями и копытами. Колокольчик стал замирать, струйка холодного воздуха пробежала через какое-то отверстие в рукаве за спину, и мне пришел в голову совет смотрителя не ездить лучше, чтоб не проплутать всю ночь и не замерзнуть дорогой.
– Не заблудиться бы нам? – сказал я ямщику. Но, не получив ответа, яснее предложил вопрос: – Что, доедем до станции, ямщик? не заблудимся?
– А бог знает, – отвечал он мне, не поворачивая головы, – вишь, какая поземная расходится: ничего дороги не видать. Господи-батюшка!
– Да ты скажи лучше, надеешься ты довезти до станции или нет? – продолжал я спрашивать. – Доедем ли?
– Должны доехать, – сказал ямщик и еще продолжал говорить что-то, чего уже я не мог расслышать за ветром.
Ворочаться мне не хотелось; но и проплутать всю ночь в мороз и метель в совершенно голой степи, какова эта часть Земли Войска Донского, казалось очень невесело. Притом же, несмотря на то, что в темноте я не мог рассмотреть его хорошенько, ямщик мой почему-то мне не нравился и не внушал к себе доверия. Он сидел совершенно посередине, с ногами, а не сбоку, роста был слишком большого, голос у него был ленивый, шапка какая-то не ямская – большая, раскачивающаяся в разные стороны; да и понукал он лошадей не так, как следует, а держа вожжи в обеих руках, точно как лакей, который сел на козлы за кучера, и, главное, не доверял я ему почему-то за то, что у него уши были подвязаны платком. Одним словом, не нравилась и как будто не обещала ничего хорошего эта серьезная сгорбленная спина, торчавшая передо мною.
– А по-моему, лучше бы воротиться, – сказал мне Алешка, – плутать-то чтó веселого!
– Господи-батюшка! вишь, несет какая кура! ничего дороги не видать, все глаза залепило… Господи-батюшка! – ворчал ямщик.
Не проехали мы четверти часа, как ямщик, остановив лошадей, передал вожжи Алешке, неловко выпростал ноги из сиденья и, хрустя большими сапогами по снегу, пошел искать дорогу.
– Что? куда ты? сбились, что ли? – спрашивал я; но ямщик не отвечал мне, а, отвернув лицо в сторону от ветра, который сек ему глаза, отошел от саней.
– Ну что? есть? – повторил я, когда он вернулся.
– Нету ничего, – сказал он мне вдруг нетерпеливо и с досадой, как будто я был виноват в том, что он сбился с дороги, и, медлительно опять просунув свои большие ноги в передок, стал разбирать вожжи замерзлыми рукавицами.
– Что ж будем делать? – спросил я, когда мы снова тронулись.
– Что ж делать! поедем куда бог даст.
И мы поехали тою же мелкой рысью, уже очевидно целиком, где по сыпучему в четверть снегу, где по хрупкому голому насту.
Несмотря на то, что было холодно, снег на воротнике таял весьма скоро; заметь низовая все усиливалась, и сверху начинал падать редкий сухой снег.
Ясно было, что мы едем бог знает куда, потому что, проехав еще с четверть часа, мы не видали ни одного верстового столба.
– Что, как ты думаешь, – спросил я опять ямщика, – доедем мы до станции?
– До которой? Назад приедем, коли дать волю лошадям: они привезут; а на ту вряд… только себя погубить можно.
– Ну, так пускай назад, – сказал я, – и в самом деле…
– Стало, ворочаться? – повторил ямщик.
– Да, да, ворочайся!
Ямщик пустил вожжи. Лошади побежали шибче, и хотя я не заметил, чтобы мы поворачивали, ветер переменился, и скоро сквозь снег завиднелись мельницы. Ямщик приободрился и стал разговаривать.
– Анадысь так-то в заметь обратные с той станции поехали, – сказал он, – да в стогах и ночевали, к утру только приехали. Спасибо еще к стогам прибились, а то все бы чисто позамерзали – холод был. И то один ноги позаморозил, так три недели от них умирал.
– А теперь ведь не холодно и потише стало, – сказал я, – можно бы ехать?
– Оно тёпло-то, тёпло, да метет. Теперь взад, так оно полегче кажет, а метет дюже. Ехать бы можно, кабы кульер али что, по своей воле; а то ведь шутка ли – седока заморозишь. Как потом за вашу милость отвечать?
II
В это время сзади нас послышались колокольчики нескольких троек, которые шибко догоняли нас.
– Колокол кульерский, – сказал мой ямщик, – один такой на всей станции есть.
И действительно, колокольчик передовой тройки, звук которого уже ясно доносился по ветру, был чрезвычайно хорош: чистый, звучный, басистый и дребезжащий немного. Как я потом узнал, это было охотницкое заведение: три колокольчика – один большой в середине, с малиновым звоном, как называется, и два маленькие, подобранные в терцию. Звук этой терции и дребезжащей квинты, отзывавшейся в воздухе, был необыкновенно поразителен и странно хорош в этой пустынной, глухой степи.
– Пошта бежит, – сказал мой ямщик, когда передняя из трех троек поравнялась с нами. – А что дорога? проехать можно? – крикнул он заднему из ямщиков; но тот только крикнул на лошадей и не отвечал ему.
Звук колокольчиков быстро замер но ветру, как только почта миновала нас.
Должно быть, моему ямщику стало стыдно.
– А то поедемте, барии! – сказал он мне, – люди проехали – теперь же их следок свежий.
Я согласился, и мы снова повернули против ветра и потащились вперед по глубокому снегу. Я смотрел сбоку на дорогу, чтобы не сбиться со следа, проложенного санями. Версты две след был виден ясно; потом заметна стала только маленькая неровность под полозьями, а скоро уже я решительно не мог узнать, след ли это или просто наметенный слой снега. Глаза притупели смотреть на однообразное убегание снега под полозьями, и я стал глядеть прямо. Третий верстовой столб мы еще видели, но четвертого никак не могли найти; как и прежде, ездили и против ветра, и по ветру, и вправо, и влево, и наконец дошли до того, что ямщик говорил, будто мы сбились вправо, я говорил, что влево, а Алешка доказывал, что мы вовсе едем назад. Снова мы несколько раз останавливались, ямщик выпрастывал свои большие ноги и лазил искать дорогу; но все тщетно. Я тоже пошел было раз посмотреть, не дорога ли то, что мне мерещилось; но едва я с трудом сделал шагов шесть против ветра и убедился, что везде были одинаковые, однообразные белые слои снега и дорога мне виднелась только в воображении, – как уже я не видал саней. Я закричал: «Ямщик! Алешка!» – но голос мой – я чувствовал, как ветер подхватывал прямо изо рта и уносил в одно мгновение куда-то прочь от меня. Я пошел туда, где были сани, – саней не было, пошел направо – тоже нет. Мне совестно вспомнить, каким громким, пронзительным, даже немного отчаянным голосом я закричал еще раз: «Ямщик!» – тогда как он был в двух шагах от меня. Его черная фигура с кнутиком и с огромной, свихнувшейся набок шапкой вдруг выросла передо мной. Он провел меня к саням.
– Еще спасибо – тёпло, – сказал он, – а морозом хватит – беда!.. Господи-батюшка!
– Пускай лошадей, пусть везут назад, – сказал я, усевшись в сани. – Привезут? а, ямщик?
– Должны привезть.
Он бросил вожжи, ударил раза три кнутиком по седелке коренную, н мы опять поехали куда-то. Мы ехали с полчаса. Вдруг впереди нас послышались опять знакомый мне охотницкий колокольчик и еще два; но теперь они подвигались нам навстречу. Это были те же три тройки, уже сложившие почту и с обратными лошадьми, привязанными сзади, возвращавшиеся на станцию. Курьерская тройка крупных лошадей с охотницким колокольчиком шибко бежала впереди. В ней сидел один ямщик на облучке и бойко покрикивал. Сзади, в середине пустых саней, сидело по двое ямщиков, слышался их громкий и веселый говор. Один из них курил трубку, и искра, вспыхнув на ветру, осветила часть его лица.
Глядя на них, мне стало стыдно, что я боялся ехать, и ямщик мой, должно быть, испытал то же чувство, потому что мы в один голос сказали: «Поедем за ними».
Повествование ведётся от лица автора, отправившегося в опасное, но необходимое путешествие на санях в сильную метель. Рассказчик неоднократно просит извозчика повернуть обратно, так как боится, что непогода может усилиться, и сани занесёт снегом. Однако извозчик не торопится возвращаться и продолжает движение. Затем происходит встреча с обозом саней, одними из которых управляет извозчик Игнат (Игнашка). Путешествие продолжается.
Вскоре извозчик, управляющий санями, в которых едет рассказчик, предлагает Игнату забрать у него пассажиров. После долгих уговоров Игнат соглашается. Новому извозчику без особых затруднений удалось доехать до места назначения.
Характеристика персонажей
Извозчик Игнашка
По описанию рассказчика, Игнатий был небольшого роста, но при этом отличался хорошим телосложением. Лицо извозчика не было «благородным», как ожидал повествователь. Вместо смуглого цвета кожи, запавших щёк и прямого носа автор видит довольно приятную «курносую рожу» с голубыми глазами и огромным ртом. Во всех движениях Игнашки автор отмечает энергию.
Извозчик Игнатий воплощает собой простого русского мужика, наделённого многими качествами человека, принадлежащего к его сословию. Извозчик неравнодушен к алкоголю, что не порицается рассказчиком. В метель и стужу водка становится единственным способом согреться. Как и всякий простой русский человек, Игнашка отличается неунывающим характером. Он привычен к трудностям своего ремесла и ничего не боится. Игнатия поддерживает не только алкоголь, но и его позитивный душевный настрой. Чтобы снять напряжение, извозчик громко поёт, заряжая своим позитивом окружающих.
О жизни и происхождении рассказчика можно, в основном, узнать из его снов. Известно, что этот человек – выходец из состоятельной семьи. Он вырос или провёл какую-то часть своего детства в имении. В снах рассказчика фигурируют крепостные и некоторые эпизоды из их жизни. В частности, упоминается несчастный случай, во время которого утонул один из мужиков. У барина была тётка, занимавшаяся его воспитанием.
О настоящем рассказчика известно немного. Его характер проявляет себя в том, как барин относится к простым людям. В рассказчике нет высокомерия по отношению к простолюдинам, свойственного людям его класса. Он наблюдает за Игнашкой и не чувствует неприязни. Бравый извозчик вызывает неоспоримое восхищение богатого барина.
Главная героиня
В рассказе присутствует и ещё один персонаж, который бесспорно может быть назван главным героем, а точнее, героиней. Это метель. Главная героиня не абстрактна. Она предстаёт перед другими персонажами в образе бескрайней белой равнины. Извозчики даже могут слышать её зловещий голос – завывание ветра.
Беспощадная природа
Метель, словно единоличная владычица, никого не пускает в свои владения. Но вот появились люди, самонадеянно решившие бороться с жестокой царицей, войти в белоснежное царство без её разрешения. Метель не намерена прощать подобной дерзости. Она вступает в яростную схватку, заставляя бояться себя.
Но способна главная героиня и на уважение. Не один извозчик погиб от рук суровой королевы. Оказавшись на заснеженной равнине, люди поддаются панике и признают могущество метели, подписав себе тем самым смертный приговор. Извозчики, подобные Игнашке, не боятся жестокой хозяйки. Вместо этого они становятся хозяевами сами. Метель уважает смелых, выносливых и неунывающих, приклоняясь перед ними и предоставляя им возможность путешествовать по своим владениям.
Главная идея
Человек давно отделился от природы. Он вступил в конфликт с той силой, частью которой когда-то являлся. Обратного пути у человека больше нет.
Стремление победить природу, перестроить её под свои нужды часто заканчивается трагедиями и катастрофами. Природе безразлично социальное положение человека, его материальная обеспеченность. Покорить её можно только духовной силой. Игнашка, не имея богатырской внешности, отважно бросается в бой с разъярённой стихией. Он показывает ей своё презрение, напевая песни и даже не пытаясь спрятать от пронизывающего ветра оголённую шею. Природа вынуждена отступить перед отважным человеком и позволить ему достигнуть своей цели.
Многим поклонникам классики хорошо знакома «Метель» Толстого, краткое содержание которой вряд ли сможет заменить полное прочтение. Только после того, как читатель ознакомиться с текстом полностью, ему становится понятно, что этот рассказ не только о метели.
На протяжении всего повествования рассказчик, словно невзначай, обращает внимание читателя на бесконечные пространства, открывающиеся его взору. В этих случайных заметках слышится гордость автора за свою родину, огромную и необъятную страну.
Можно увидеть и символичность в образе саней, мчащихся сквозь пургу и вьюгу. Сами сани – это символ современной автору России, а находящиеся в них люди – жители этой страны. На местах пассажиров сидят господа. Но править санями приходится простому Игнашке. Господа уверены, что в такую метель невозможно доехать до места назначения. Барин настроен слишком пессимистично. Он полностью положился на волю случая и старания извозчика. Барин не желает лицезреть неприятную ему действительность, постоянно засыпая и каждый раз принимая свой сон за настигшую его смерть.
Простолюдин, не чувствуя никакой поддержки со стороны господ, вынужден решать не только свои проблемы, но проблемы всей страны самостоятельно. Но простой человек не имел заграничных учителей и гувернанток. Его скудных знаний недостаточно, чтобы управлять страной. На помощь простолюдину приходит оптимизм, тот самый, благодаря которому простой русский человек смог победить немалое количество неприятелей. Игнашка не видит нужных ориентиров, но он знает, что обязательно доедет, хотя и не может объяснить, почему он в этом так уверен.
Также вы можете прочитать краткое содержание и историю написания “Севастопольских рассказов” Льва Толстого , которые можно назвать исторической справкой или хроникой.
В своем романе “Анна Каренина” Лев Толстой проявил себя как новатор, так как на передний план в сюжете он ставит этику и психологию семейной жизни.
Метель – тоже символ. Это те враждебные силы, во власти которых так часто оказывается Россия. 1850-е годы были особенно тяжкими для Российской империи. Страна ещё не успела до конца восстановиться после разрушительной войны 1812 года, а на пороге уже стояло новое кровопролитие – война с Турцией. Льву Николаевичу Толстому всегда были враждебны любые вооружённые конфликты, требующие человеческих жертв. Писатель никогда не понимал назначения войн. Он был крайне возмущён тем, что люди не могут научиться мирно жить на одной планете. Однако обстоятельства и долг перед отечеством вынудили Толстого участвовать в войне с турками.
Рассказ «Метель» – свидетельство огромного, непоколебимого оптимизма автора. Несмотря на то, что в 1855 году война с Турцией закончилась поражением для России, Толстой продолжает верить в непобедимость своей родины. Ведь пока в Российской империи живут неунывающие Игнашки, способные в любую метель доставить сонного барина туда, куда ему нужно, Россия будет жить и бороться со своими внутренними и внешними врагами.
Лев Толстой “Метель”: краткое содержание
2.5 (50%) 2 votesТолстой Лев Николаевич
Л.Н.Толстой
В седьмом часу вечера, я, напившись чаю, выехал со станции, которой названия уже не помню, но помню, где-то в Земле Войска Донского, около Новочеркасска. Было уже темно, когда я, закутавшись в шубу и полость, рядом с Алешкой уселся в сани. За станционным домом казалось тепло и тихо. Хотя снегу не было сверху, над головой не виднелось ни одной звездочки, и небо казалось чрезвычайно низким и черным сравнительно с чистой снежной равниной, расстилавшейся впереди нас. Едва миновав темные фигуры мельниц, из которых одна неуклюже махала своими большими крыльями, и выехав за станицу, я заметил, что дорога стала тяжелее и засыпаннее, ветер сильнее стал дуть мне в левую сторону, заносить в бок хвосты и гривы лошадей и упрямо поднимать и относить снег, разрываемый полозьями и копытами. Колокольчик стал замирать, струйка холодного воздуха пробежала через какое-то отверстие в рукаве за спину, и мне пришел в голову совет смотрителя не ездить лучше, чтоб не проплутать всю ночь и не замерзнуть дорогой. - Не заблудиться бы нам? - сказал я ямщику. Но, не получив ответа, яснее предложил вопрос: - Что, доедем до станции, ямщик? не заблудимся? - А Бог знает, - отвечал он мне, не поворачивая головы, - вишь, какая поземная расходится: ничего дороги не видать. Господи-батюшка! - Да ты скажи лучше, надеешься ты довезти до станции или нет? - продолжал я спрашивать. - Доедем ли? - Должны доехать, - сказал ямщик и еще продолжал говорить что-то, чего уже я не мог расслышать за ветром. Ворочаться мне не хотелось; но и проплутать всю ночь в мороз и метель в совершенно голой степи, какова эта часть Земли Войска Донского, казалось очень невесело. Притом же, несмотря на то, что в темноте я не мог рассмотреть его хорошенько, ямщик мой почему-то мне не нравился и не внушал к себе доверия. Он сидел совершенно посередине, с ногами, а не сбоку, роста был слишком большого, голос у него был ленивый, шапка какая-то не ямская - большая, раскачивающаяся в разные стороны; да и понукал он лошадей не так, как следует, а держа вожжи в обеих руках, точно как лакей, который сел на козлы за кучера, и, главное, не доверял я ему почему-то за то, что у него уши были подвязаны платком. Одним словом, не нравилась и как будто не обещала ничего хорошего эта серьезная, сгорбленная спина, торчавшая передо мною. - А по-моему лучше бы воротиться, - сказал мне Алешка: - плутать-то что веселого! - Господи-батюшка! вишь, несет какая кура! ничего дороги не видать, все глаза залепило... Господи-батюшка! - ворчал ямщик. Не проехали мы четверти часа, как ямщик, остановив лошадей, передал вожжи Алешке, неловко выпростал ноги из сиденья и, хрустя большими сапогами по снегу, пошел искать дорогу. - Что? куда ты? сбились, что ли? - спрашивал я; но ямщик не отвечал мне, а, отвернув лицо в сторону от ветра, который сек ему глаза, отошел от саней. - Ну что? есть? - повторил я, когда он вернулся. - Нету ничего, - сказал он мне вдруг нетерпеливо и с досадой, как будто я был виноват в том, что он сбился с дороги, и, медлительно опять просунув свои большие ноги в передок, стал разбирать вожжи замерзлыми рукавицами. - Что ж будем делать? - спросил я, когда мы снова тронулись. - Что ж делать! поедем, куда Бог даст. И мы поехали тою же мелкой рысью, уже очевидно целиком, где по сыпучему в четверть снегу, где по хрупкому голому насту. Несмотря на то, что было холодно, снег на воротнике таял весьма скоро; заметь низовая всё усиливалась, и сверху начинал падать редкий сухой снег. Ясно было, что мы едем Бог знает куда, потому что, проехав еще с четверть часа, мы не видали ни одного верстового столба. - Что, как ты думаешь, - спросил я опять ямщика: - доедем мы до станции? - До которой? Назад приедем, коли дать волю лошадям: они привезут; а на ту вряд... только себя погубить можно. - Ну, так пускай назад, - сказал я: - и в самом деле... - Стало, ворочаться? - повторил ямщик. - Да, да, ворочайся! Ямщик пустил вожжи. Лошади побежали шибче, и хотя я не заметил, чтобы мы поворачивали, ветер переменился, и скоро сквозь снег завиднелись мельницы. Ямщик приободрился и стал разговаривать. - Анадысь так-то в заметь обратные с той станции поехали, - сказал он: - да в стогах и ночевали, к утру только приехали. Спасибо еще к стогам прибились, а то все бы чисто позамерзли - холод был. И то один ноги позаморозил, - так три недели от них умирал. - А теперь ведь не холодно и потише стало, - сказал я: - можно бы ехать? - Оно тёпло-то тёпло, да метет. Теперь взад, так оно полегче кажет; а метет дюже. Ехать бы можно, кабы кульер али что, по своей воле; а то ведь шутка ли седока заморозишь. Как потом за вашу милость отвечать?
Лев Николаевич Толстой
Рассказ
В седьмом часу вечера я, напившись чаю, выехал со станции, которой названия уже не помню, но помню, где-то в Земле Войска Донского, около Новочеркасска. Было уже темно, когда я, закутавшись в шубу и полость, рядом с Алешкой уселся в сани. За станционным домом казалось тепло и тихо. Хотя снегу не было сверху, над головой не виднелось ни одной звездочки, и небо казалось чрезвычайно низким и черным сравнительно с чистой снежной равниной, расстилавшейся впереди нас.
Едва миновав темные фигуры мельниц, из которых одна неуклюже махала своими большими крыльями, и выехав за станицу, я заметил, что дорога стала тяжелее и засыпанное, ветер сильнее стал дуть мне в левую сторону, заносить вбок хвосты и гривы лошадей и упрямо поднимать и относить снег, разрываемый полозьями и копытами. Колокольчик стал замирать, струйка холодного воздуха пробежала через какое-то отверстие в рукаве за спину, и мне пришел в голову совет смотрителя не ездить лучше, чтоб не проплутать всю ночь и не замерзнуть дорогой.
– Не заблудиться бы нам? – сказал я ямщику. Но, не получив ответа, яснее предложил вопрос: – Что, доедем до станции, ямщик? не заблудимся?
– А бог знает, – отвечал он мне, не поворачивая головы, – вишь, какая поземная расходится: ничего дороги не видать. Господи-батюшка!
– Да ты скажи лучше, надеешься ты довезти до станции или нет? – продолжал я спрашивать. – Доедем ли?
– Должны доехать, – сказал ямщик и еще продолжал говорить что-то, чего уже я не мог расслышать за ветром.
Ворочаться мне не хотелось; но и проплутать всю ночь в мороз и метель в совершенно голой степи, какова эта часть Земли Войска Донского, казалось очень невесело. Притом же, несмотря на то, что в темноте я не мог рассмотреть его хорошенько, ямщик мой почему-то мне не нравился и не внушал к себе доверия. Он сидел совершенно посередине, с ногами, а не сбоку, роста был слишком большого, голос у него был ленивый, шапка какая-то не ямская – большая, раскачивающаяся в разные стороны; да и понукал он лошадей не так, как следует, а держа вожжи в обеих руках, точно как лакей, который сел на козлы за кучера, и, главное, не доверял я ему почему-то за то, что у него уши были подвязаны платком. Одним словом, не нравилась и как будто не обещала ничего хорошего эта серьезная сгорбленная спина, торчавшая передо мною.
– А по-моему, лучше бы воротиться, – сказал мне Алешка, – плутать-то чтó веселого!
– Господи-батюшка! вишь, несет какая кура! ничего дороги не видать, все глаза залепило… Господи-батюшка! – ворчал ямщик.
Не проехали мы четверти часа, как ямщик, остановив лошадей, передал вожжи Алешке, неловко выпростал ноги из сиденья и, хрустя большими сапогами по снегу, пошел искать дорогу.
– Что? куда ты? сбились, что ли? – спрашивал я; но ямщик не отвечал мне, а, отвернув лицо в сторону от ветра, который сек ему глаза, отошел от саней.
– Ну что? есть? – повторил я, когда он вернулся.
– Нету ничего, – сказал он мне вдруг нетерпеливо и с досадой, как будто я был виноват в том, что он сбился с дороги, и, медлительно опять просунув свои большие ноги в передок, стал разбирать вожжи замерзлыми рукавицами.
– Что ж будем делать? – спросил я, когда мы снова тронулись.
– Что ж делать! поедем куда бог даст.
И мы поехали тою же мелкой рысью, уже очевидно целиком, где по сыпучему в четверть снегу, где по хрупкому голому насту.
Несмотря на то, что было холодно, снег на воротнике таял весьма скоро; заметь низовая все усиливалась, и сверху начинал падать редкий сухой снег.
Ясно было, что мы едем бог знает куда, потому что, проехав еще с четверть часа, мы не видали ни одного верстового столба.
– Что, как ты думаешь, – спросил я опять ямщика, – доедем мы до станции?
– До которой? Назад приедем, коли дать волю лошадям: они привезут; а на ту вряд… только себя погубить можно.
– Ну, так пускай назад, – сказал я, – и в самом деле…
– Стало, ворочаться? – повторил ямщик.
– Да, да, ворочайся!
Ямщик пустил вожжи. Лошади побежали шибче, и хотя я не заметил, чтобы мы поворачивали, ветер переменился, и скоро сквозь снег завиднелись мельницы. Ямщик приободрился и стал разговаривать.
– Анадысь так-то в заметь обратные с той станции поехали, – сказал он, – да в стогах и ночевали, к утру только приехали. Спасибо еще к стогам прибились, а то все бы чисто позамерзали – холод был. И то один ноги позаморозил, так три недели от них умирал.
– А теперь ведь не холодно и потише стало, – сказал я, – можно бы ехать?
– Оно тёпло-то, тёпло, да метет. Теперь взад, так оно полегче кажет, а метет дюже. Ехать бы можно, кабы кульер али что, по своей воле; а то ведь шутка ли – седока заморозишь. Как потом за вашу милость отвечать?
В это время сзади нас послышались колокольчики нескольких троек, которые шибко догоняли нас.
– Колокол кульерский, – сказал мой ямщик, – один такой на всей станции есть.
И действительно, колокольчик передовой тройки, звук которого уже ясно доносился по ветру, был чрезвычайно хорош: чистый, звучный, басистый и дребезжащий немного. Как я потом узнал, это было охотницкое заведение: три колокольчика – один большой в середине, с малиновым звоном, как называется, и два маленькие, подобранные в терцию. Звук этой терции и дребезжащей квинты, отзывавшейся в воздухе, был необыкновенно поразителен и странно хорош в этой пустынной, глухой степи.
– Пошта бежит, – сказал мой ямщик, когда передняя из трех троек поравнялась с нами. – А что дорога? проехать можно? – крикнул он заднему из ямщиков; но тот только крикнул на лошадей и не отвечал ему.
Звук колокольчиков быстро замер но ветру, как только почта миновала нас.
Должно быть, моему ямщику стало стыдно.
– А то поедемте, барии! – сказал он мне, – люди проехали – теперь же их следок свежий.
Я согласился, и мы снова повернули против ветра и потащились вперед по глубокому снегу. Я смотрел сбоку на дорогу, чтобы не сбиться со следа, проложенного санями. Версты две след был виден ясно; потом заметна стала только маленькая неровность под полозьями, а скоро уже я решительно не мог узнать, след ли это или просто наметенный слой снега. Глаза притупели смотреть на однообразное убегание снега под полозьями, и я стал глядеть прямо. Третий верстовой столб мы еще видели, но четвертого никак не могли найти; как и прежде, ездили и против ветра, и по ветру, и вправо, и влево, и наконец дошли до того, что ямщик говорил, будто мы сбились вправо, я говорил, что влево, а Алешка доказывал, что мы вовсе едем назад. Снова мы несколько раз останавливались, ямщик выпрастывал свои большие ноги и лазил искать дорогу; но все тщетно. Я тоже пошел было раз посмотреть, не дорога ли то, что мне мерещилось; но едва я с трудом сделал шагов шесть против ветра и убедился, что везде были одинаковые, однообразные белые слои снега и дорога мне виднелась только в воображении, – как уже я не видал саней. Я закричал: «Ямщик! Алешка!» – но голос мой – я чувствовал, как ветер подхватывал прямо изо рта и уносил в одно мгновение куда-то прочь от меня. Я пошел туда, где были сани, – саней не было, пошел направо – тоже нет. Мне совестно вспомнить, каким громким, пронзительным, даже немного отчаянным голосом я закричал еще раз: «Ямщик!» – тогда как он был в двух шагах от меня. Его черная фигура с кнутиком и с огромной, свихнувшейся набок шапкой вдруг выросла передо мной. Он провел меня к саням.