Джек Лондон
ПУТЬ ЛОЖНЫХ СОЛНЦ
Ситка Чарли курил и глядел задумчиво на иллюстрацию, вырезанную из «Полицейской газеты» и прикрепленную к стене. В течение получаса разглядывал он картину, и в течение всего этого получаса я незаметно за ним наблюдал. Что-то происходило в его уме, и я знал, что во всяком случае его мысли заслуживают интереса. Он жил деятельной жизнью и видел многое на своем веку. Он совершил самое большое чудо - отказался от собственного народа и, насколько это вообще возможно для индейца, обратился, по всему своему складу, в белого человека. Сам он, повествуя об этой перемене, говорил, что сел у наших огней и сделался одним из наших. Он никогда не учился читать и писать, но обладал обильным запасом слов. Еще более замечательной была точность, с какой он воспринял взгляды белых людей и отношение их ко всем вещам.
Мы напали на эту покинутую хижину после дня тяжелого пути. Собаки были накормлены; обеденная посуда вымыта; постели приготовлены. Мы наслаждались тем приятным часом, который наступает на аляскинском пути ежедневно, но лишь раз в течение дня. Это час, когда усталый путник, перед тем как улечься, выкуривает свою вечернюю трубку.
Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырезанными из журналов и газет. Эти-то картины и привлекли внимание Ситки Чарли с момента нашего прихода, два часа назад.
Он напряженно изучал их, переходя от одной к другой и снова возвращаясь к прежним. Лицо его было озадачено.
Ну? - прервал я наконец молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
Я не понимаю.
Затем снова закурил и снова вынул трубку, чтобы указать ею на картину из «Полицейской газеты».
Это картина… что она значит? Я не понимаю.
Я посмотрел на рисунок. Человек с преувеличенно злым лицом падал навзничь на пол, прижимая руку театральным жестом к сердцу. Над ним, с лицом не то падшего ангела, не то Адониса, стоял другой человек с дымящимся после выстрела револьвером в руке.
Один человек убивает другого, - ответил я, чувствуя, что и я разделяю его недоумение и нуждаюсь в объяснении.
Почему? - спросил Ситка Чарли.
Я не знаю, - признался я.
В этой картине только конец, - сказал он. - Она не имеет начала.
Это - жизнь, - сказал я.
Жизнь имеет начало, - возразил он.
Я не знал, что сказать. В это время его глаза остановились на соседней иллюстрации. Это была репродукция чьей-то картины «Леда и Лебедь».
Это картина, - сказал он, - не имеет ни начала, ни конца. Я не понимаю картины.
Посмотри на ту картину, - сказал я, показывая на третий рисунок. - Она имеет смысл. Скажи же мне, что она означает.
Он несколько минут изучал рисунок.
Маленькая девочка больна, - сказал он наконец. - На нее смотрит доктор. Они всю ночь не ложились, смотри, в лампе нет масла, первые лучи утреннего света входят в окно. Это очень опасная болезнь; может быть, она умрет. Поэтому доктор смотрит так сурово. Это ее мать. Это очень опасная болезнь, потому что голова матери лежит на столе и она плачет.
Как ты знаешь, что она плачет? - прервал я его. - Ты не видишь ее лица. Может быть, она спит.
Ситка взглянул на меня, словно внезапно удивившись, а затем внимательно посмотрел на картину.
Очевидно было, что он не обдумал своего впечатления.
Может быть, она спит, - повторил он. Он внимательно изучал изображение. - Нет, она не спит. Плечи показывают, что она не спит. Я видел плечи плачущей женщины. Мать плачет. Это очень опасная болезнь.
И ты понимаешь картину? - воскликнул я.
Он покачал головой и спросил:
Маленькая девочка - она умрет?
В свою очередь я молчал.
Умрет она? - повторил он. - Ты - художник. Может быть, знаешь.
Нет, я не знаю, - признался я.
Он был явно разочарован. Он хотел понять все, что понимают белые люди, и здесь - в этом вопросе - это ему не удавалось. Я чувствовал вместе с тем, что в его вопросах был вызов. Он хотел во что бы то ни стало заставить меня разъяснить ему мудрость картины.
Нужно сказать, что у него были поразительные способности мыслить образами. Он видел жизнь в образах, чувствовал ее в образах, обобщал посредством образов. Но он не понимал образов, выраженных при помощи красок и линий другими людьми.
Картина - кусок жизни, - сказал я. - Мы рисуем жизнь так, как ее видим. Представь себе, Чарли, что ты идешь по тропе. Ночь. Ты видишь хижину. Окно освещено. Ты смотришь в окно в течение одной или нескольких секунд, ты видишь что-то и затем продолжаешь путь. Быть может, ты увидел человека, который писал письмо. Ты видел что-то, не имевшее ни начала, ни конца. Ничего не случилось. И все же ты видел кусок жизни. Ты запомнил его. Этот кусок жизни - словно картина в твоей памяти. Окно - рамка картины.
Он, видимо, заинтересовался, и я знал, что в то время, как я говорил, он представил себе окно и, заглянув, видел человека, пишущего письмо.
Есть одна картина, которую ты нарисовал. Я ее понимаю, - сказал он. - Это правдивая картина. В ней много смысла. Она в твоем домике в Доусоне. Это стол игры в «фараон». За столом люди играют. Игра идет большая. Играют без ограничения ставки.
Почему ты знаешь, что играют без ограничения? - спросил я с интересом. Я был рад услышать беспристрастное суждение о моей работе такого человека, который знал только жизнь, а не искусство и был исключительно художником действительности. К тому же я очень гордился этой картиной. Я назвал ее «Последняя ставка» и считал, что это одно из лучших моих произведений.
На столе нет золота, - пояснил Ситка Чарли. - Люди играют на марки. Это значит, что нет ограничений. Один человек играет желтыми марками. Может быть, одна желтая фишка стоит тысячу долларов, а может быть, и две. Другой играет красными. Может быть, каждая из этих - пять тысяч долларов, а может быть - тысячу. Это очень большая игра. Все ставят очень высоко. Почему я это знаю? Ты нарисовал банкомета с румянцем на лице (я был в восторге). Ты нарисовал понтера наклоненным к столу. Почему он наклонился вперед? Почему его лицо так напряженно? Почему его глаза так блестят? Почему банкомету жарко - у него на лице румянец? Почему все так молчаливы - и человек с желтыми марками, и человек с белыми марками, и человек с красными? Почему никто не разговаривает? Потому что игра на большие деньги. Потому что это - последняя ставка.
И с той поры я никогда не думаю о деньгах. Потому что в тот день у меня открылись глаза, вспыхнул яркий свет и мне стало хорошо. И я понял, что человек должен жить не ради денег, а ради счастья, которое никто не может ни дать, ни купить, ни продать, которого не оплатишь ничем.
Я много думал. Не знаю. Так было. Это картина, которую я помню. Все равно как если б я заглянул в окно и увидел человека, пишущего письмо. Они вошли в мою жизнь и вышли из нее. И картина получилась такая, как я сказал: без начала и с непонятным концом.
Джек Лондон. Тропой ложных солнц
И вся она нежная, как ребенок, не такая хрупкая, но такая же мягкая. Стан у нее тонкий. И, когда она встает, ходит, поворачивает голову, подымает руку… я не подберу слова… на это приятно смотреть, будто… ну будто она ладно построена.
Джек Лондон. Тропой ложных солнц
Забавное зрелище! Такое забавное, что мне хочется громко смеяться. Да, да, хохотать во все горло. Гонки мертвецов и мертвых собак. Как во сне, когда тебя мучает кошмар: ты бежишь со всех ног, чтобы спасти свою жизнь, а подвигаешься страшно медленно.
Джек Лондон. Тропой ложных солнц
Это не жизнь, - наставительно промолвил он. - В жизни девочка либо умирает, либо выздоравливает. В жизни что-то происходит. На картине ничего не происходит.
Джек Лондон. Тропой ложных солнц
Взгляни вот на эту, - указал я ему на третью иллюстрацию. - В ней есть определенный смысл. Как ты ее понимаешь?
Он рассматривал ее несколько минут.
- Девочка больна, - заговорил он наконец. - Вот - доктор, смотрит на нее. Они всю ночь не спали: видишь - в лампе мало керосина, в окне - рассвет. Болезнь тяжелая; может быть, девочка умрет, поэтому доктор такой хмурый. А это - мать. Болезнь тяжелая: мать положила голову на стол и плачет.
- Откуда ты знаешь, что плачет? - перебил я. - Ведь лица не видно. Может быть, она спит?
Ситка Чарли удивленно взглянул на меня, потом опять на картину. Было ясно, что впечатление его было безотчетным.
- Может, и спит, - согласился он. Потом посмотрел внимательнее. - Нет, не спит. По плечам видно, что не спит. Я видел, как плачут женщины - у них такие плечи. Мать плачет. Болезнь очень тяжелая.
Джек Лондон. Тропой ложных солнц
Картина - частица жизни. Мы изображаем жизнь так, как мы ее видим. Скажем, ты, Чарли, идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина. В окне свет. Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и пошел дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо. Ты увидел что-то без начала и конца. Ничего не происходило. А все-таки ты видел кусочек жизни. И вспомнишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Картина в раме окна.
Джек Лондон. Тропой ложных солнц
Я говорю это просто в шутку, чтобы женщина не могла ехать со мной; так лучше, чем говорить «нет».
Лондон Джек
Тропой ложных солнц
Джек ЛОНДОН
ТРОПОЙ ЛОЖНЫХ СОЛНЦ
Перевод Д. Горбова
Ситка Чарли курил трубку, задумчиво рассматривая наклеенную на стене иллюстрацию из "Полис-газет". Он полчаса, не отрываясь, глядел на нее, а я все это время украдкой следил за ним. В мозгу его происходила какая-то работа, - бог весть какая, но во всяком случае интересная. Он прожил большую жизнь, много повидал на своем веку и сумел совершить необычайное превращение: отошел от своего народа и стал, насколько это возможно для индейца, даже по своему духовному облику белым. Он сам говорил, что пришел на огонек, подсел к нашему костру и стал одним из нас. Он так и не научился читать и писать, но язык у него был замечательный, а еще замечательней - та полнота, с какой он усвоил образ мыслей белого человека, его подход к вещам.
Мы наткнулись на эту покинутую хижину после тяжелого дневного перехода. Теперь собаки были накормлены, посуда после ужина вымыта, и мы наслаждались тем чудным мгновением, которое наступает для путешествующих по Аляске раз - только раз - в сутки, когда между усталым телом и постелью нет других препятствий, кроме потребности выкурить на ночь трубку. Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырванными из журналов и газет, и вот эти-то иллюстрации привлекли внимание Ситки Чарли, как только мы сюда приехали - часа два назад.
Он пристально изучал их, переводя взгляд с одной на другую и обратно; и я видел, что он сбит с толку, озадачен.
Ну что? - нарушил я наконец молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
Не понимаю.
Опять затянулся, опять вынул трубку и указал концом мундштука на иллюстрацию из "Полис-газет".
Вот эта картинка. Что такое? Не понимаю.
Я взглянул. Человек с неправдоподобно злодейской физиономией, трагически прижав руку к сердцу, навзничь падает на землю; другой - что-то вроде карающего ангела с наружностью Адониса - стоит против него, подняв дымящийся револьвер.
Какой-то человек убивает другого, - промолвил я, в свою очередь, сбитый с толку, чувствуя, что не умею подыскать объяснения изображенному.
Почему? - спросил Ситка Чарли.
Не знаю, - откровенно признался я.
В этой картинке только конец, - заявил он. - У нее нет начала.
Это жизнь, - сказал я.
В жизни есть начало, - возразил он.
Я промолчал, а он перевел глаза на другое изображение - снимок с картины "Леда и лебедь".
В этой картине нет начала, - сказал он. - И конца нет. Я не понимаю картин.
Взгляни вот на эту, - указал я ему на третью иллюстрацию. - В ней есть определенный смысл. Как ты ее понимаешь?
Он рассматривал ее несколько минут.
Девочка больна, - заговорил он наконец. - Вот - доктор, смотрит на нее. Они всю ночь не спали: видишь - в лампе мало керосина, в окне рассвет. Болезнь тяжелая; может быть, девочка умрет, поэтому доктор такой хмурый. А это - мать. Болезнь тяжелая: мать положила голову на стол и плачет.
Откуда ты знаешь, что плачет? - перебил я. - Ведь лица не видно. Может быть, она спит?
Ситка Чарли удивленно взглянул на меня, потом опять на картину. Было ясно, что впечатление его было безотчетным.
Может, и спит, - согласился он. Потом посмотрел внимательнее. Нет, не спит. По плечам видно, что не спит. Я видел, как плачут женщины у них такие плечи. Мать плачет. Болезнь очень тяжелая.
Ну вот, ты и понял содержание картины! - воскликнул я.
Он отрицательно покачал головой и спросил:
Девочка умрет?
Теперь уж я вынужден был промолчать.
Умрет она? - повторил он свой вопрос. - Ты художник. Может, знаешь?
Нет, не знаю, - признался я.
Это не жизнь, - наставительно промолвил он. - В жизни девочка либо умирает, либо выздоравливает. В жизни что-то происходит. На картине ничего не происходит. Нет, я не понимаю картин.
Он был явно раздосадован. Ему так хотелось понять все, что понятно белым, а в данном случае это не удавалось. В его тоне чувствовался также вызов: я должен был доказать ему наличие мудрости в картинах. Кроме того, он был наделен необычайно сильным воображением, - я давно это заметил. Он все представлял себе наглядно. Он созерцал жизнь в образах, ощущал ее в образах, образно мыслил о ней. И в то же время не понимал образов, созданных другими и запечатленных ими с помощью красок и линий на полотне.
Картина - частица жизни, - сказал я. - Мы изображаем жизнь так, как мы ее видим. Скажем, ты, Чарли, идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина. В окне свет. Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и пошел дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо. Ты увидел что-то без начала и конца. Ничего не происходило. А все-таки ты видел кусочек жизни. И вспомнишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Картина в раме окна.
Он явно был заинтересован: я знал, что, слушая меня, он как бы уже смотрел в окно и видел человека, который пишет письмо.
Ты нарисовал одну картину, которая мне понятна, - сказал он. Правдивая. С большим толком. Собрались у тебя в хижине в Доусоне люди. Сидят за столом, играют в фараон. По крупной. Не ограничивают ставок.
Почем ты знаешь, что не ограничивают? - спросил я взволнованно, так как речь шла об оценке моего творчества беспристрастным судьей, который знает только жизнь, не знаком с искусством, а в области реального чувствует себя как рыба в воде. Надо сказать, что именно этой картиной я особенно дорожил. Я назвал ее "Последний кон" и считал одним из лучших своих созданий.
На столе нету денег, - объяснил Ситка Чарли. - Играют на фишки. Значит - на все, что в банке. У одного желтые фишки - каждая, может, по тысяче, может, по две тысячи долларов. У другого красные - может, по пятьсот долларов, может, по тысяче. Очень крупная игра. Все ставки высокие, играют на весь банк. Почем я знаю? У твоего банкомета краска в лице. (Я был в восторге.) Тот, кому сдают, сидит у тебя на стуле, наклонившись вперед. Отчего он наклонился? Отчего у него такое застывшее лицо? А глаза горят. Отчего у банкомета краска в лице? Отчего все точно окаменели? И тот, что с желтыми фишками. И тот, что с белыми. И тот, что с красными. Отчего все молчат? Оттого, что очень крупная игра. Оттого, что последний кон.
Почем ты знаешь, что последний? - спросил я.
Банк на короле, семерка открыта, - ответил он. - На свои карты никто не ставит. Свои карты - в сторону. У всех одно на уме. Все ставят на семерку. Может, банк потеряет тысяч двадцать, может, выиграет. Да, эту картину я понимаю!
А все-таки ты не знаешь конца! - победоносно воскликнул я. - Это последний кон, но карты еще не открыты. На картине они так и не будут открыты. Так и останется неизвестным, кто выиграл и кто проиграл.
И они так и будут сидеть и молчать? - промолвил он с удивлением и ужасом во взгляде. - И тот, кому сдают, так и будет сидеть, наклонившись вперед? И краска не сойдет со щек банкомета? Как странно! Они будут сидеть там всегда, всегда. И карты так и не будут открыты.
Это картина, - сказал я. - Это жизнь. Ты сам видал такие вещи.
Он поглядел на меня, подумал, потом медленно произнес:
Да, ты правильно говоришь. Тут нет конца. Никто его не узнает. Но это верно. Я видел. Это жизнь.
Он долго курил, не произнося ни слова, оценивая изобразительную мудрость белого человека и сличая ее с жизненными явлениями. Иногда он покачивал головой и раза два что-то проворчал себе под нос. Потом выбил пепел из трубки, опять тщательно ее набил и после короткого раздумья закурил снова:
Да, я тоже видал много картин жизни, - заговорил он. - Не нарисованных, а таких, которые видишь своими глазами. Я смотрел на них будто через окно, как на того, что пишет письмо. Я видел много кусков жизни - без конца, без начала, без ясного смысла.
Вдруг он обернулся ко мне, поглядел на меня в упор и задумчиво сказал:
Послушай. Ты художник. Как бы ты изобразил то, что я видел однажды: картину без начала и с непонятным концом, кусок жизни, освещенный северным сиянием и вставленный в раму Аляски?
Широкое полотно, - пробормотал я.
Но он не обратил внимания на мои слова, так как перед глазами его уже стояла картина, порожденная воспоминанием, и он созерцал ее.
Ей можно дать разные названия, - продолжал он. - Но там было много ложных солнц, и вот я придумал назвать ее так: "Тропой ложных солнц". Это случилось давно. Я встретил эту женщину в первый раз семь лет тому назад, осенью тысяча восемьсот девяносто седьмого года. У меня было очень хорошее питербороуское каноэ на озере Линдерман. Я перевалил через Чилкут с двумя тысячами писем для Доусона, - я работал почтальоном. Тогда все рвались на Клондайк. Много народу находилось в пути. Многие валили деревья и делали лодки. Скоро станут реки; в воздухе снег, на земле снег, на озере лед, на реке в заводях тоже лед. День ото дня все больше снега, больше льда. Может, через день, может, через три, может, через неделю ударит мороз, и тогда - нет воды, один лед, и все пойдут пешком. До Доусона шестьсот миль, долгий путь. А лодка быстро бежит. Всем хочется в лодку. Все говорят: "Чарли, возьми меня в каноэ; двести долларов дам"; "Чарли, триста долларов"; "Чарли, четыреста". Но я говорю: "Нет". Всем говорю: "Нет. Я почтальон".
Джек Лондон
Тропой ложных солнц
Ситка Чарли курил трубку, задумчиво рассматривая наклеенную на стене иллюстрацию из «Полис-газет». Он полчаса, не отрываясь, глядел на нее, а я все это время украдкой следил за ним. В мозгу его происходила какая-то работа, - бог весть какая, но во всяком случае интересная. Он прожил большую жизнь, много повидал на своем веку и сумел совершить необычайное превращение: отошел от своего народа и стал, насколько это возможно для индейца, даже по своему духовному облику белым. Он сам говорил, что пришел на огонек, подсел к нашему костру и стал одним из нас. Он так и не научился читать и писать, но язык у него был замечательный, а еще замечательней - та полнота, с какой он усвоил образ мыслей белого человека, его подход к вещам.
Мы наткнулись на эту покинутую хижину после тяжелого дневного перехода. Теперь собаки были накормлены, посуда после ужина вымыта, и мы наслаждались тем чудным мгновением, которое наступает для путешествующих по Аляске раз - только раз - в сутки, когда между усталым телом и постелью нет других препятствий, кроме потребности выкурить на ночь трубку. Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырванными из журналов и газет, и вот эти-то иллюстрации привлекли внимание Ситки Чарли, как только мы сюда приехали - часа два назад.
Он пристально изучал их, переводя взгляд с одной на другую и обратно; и я видел, что он сбит с толку, озадачен.
Ну что? - нарушил я наконец молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
Не понимаю.
Опять затянулся, опять вынул трубку и указал концом мундштука на иллюстрацию из «Полис-газет».
Вот эта картинка. Что такое? Не понимаю.
Я взглянул. Человек с неправдоподобно злодейской физиономией, трагически прижав руку к сердцу, навзничь падает на землю; другой - что-то вроде карающего ангела с наружностью Адониса - стоит против него, подняв дымящийся револьвер.
Какой-то человек убивает другого, - промолвил я, в свою очередь, сбитый с толку, чувствуя, что не умею подыскать объяснения изображенному.
Почему? - спросил Ситка Чарли.
Не знаю, - откровенно признался я.
В этой картинке только конец, - заявил он. - У нее нет начала.
Это жизнь, - сказал я.
В жизни есть начало, - возразил он.
Я промолчал, а он перевел глаза на другое изображение - снимок с картины «Леда и лебедь».
В этой картине нет начала, - сказал он. - И конца нет. Я не понимаю картин.
Взгляни вот на эту, - указал я ему на третью иллюстрацию. - В ней есть определенный смысл. Как ты ее понимаешь?
Он рассматривал ее несколько минут.
Девочка больна, - заговорил он наконец. - Вот - доктор, смотрит на нее. Они всю ночь не спали: видишь - в лампе мало керосина, в окне - рассвет. Болезнь тяжелая; может быть, девочка умрет, поэтому доктор такой хмурый. А это - мать. Болезнь тяжелая: мать положила голову на стол и плачет.
Откуда ты знаешь, что плачет? - перебил я. - Ведь лица не видно. Может быть, она спит?
Ситка Чарли удивленно взглянул на меня, потом опять на картину. Было ясно, что впечатление его было безотчетным.
Может, и спит, - согласился он. Потом посмотрел внимательнее. - Нет, не спит. По плечам видно, что не спит. Я видел, как плачут женщины - у них такие плечи. Мать плачет. Болезнь очень тяжелая.
Ну вот, ты и понял содержание картины! - воскликнул я.
Он отрицательно покачал головой и спросил:
Девочка умрет?
Теперь уж я вынужден был промолчать.
Умрет она? - повторил он свой вопрос. - Ты художник. Может, знаешь?
Нет, не знаю, - признался я.
Это не жизнь, - наставительно промолвил он. - В жизни девочка либо умирает, либо выздоравливает. В жизни что-то происходит. На картине ничего не происходит. Нет, я не понимаю картин.
Он был явно раздосадован. Ему так хотелось понять все, что понятно белым, а в данном случае это не удавалось. В его тоне чувствовался также вызов: я должен был доказать ему наличие мудрости в картинах. Кроме того, он был наделен необычайно сильным воображением, - я давно это заметил. Он все представлял себе наглядно. Он созерцал жизнь в образах, ощущал ее в образах, образно мыслил о ней. И в то же время не понимал образов, созданных другими и запечатленных ими с помощью красок и линий на полотне.
Картина - частица жизни, - сказал я. - Мы изображаем жизнь так, как мы ее видим. Скажем, ты, Чарли, идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина. В окне свет. Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и пошел дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо. Ты увидел что-то без начала и конца. Ничего не происходило. А все-таки ты видел кусочек жизни. И вспомнишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Картина в раме окна.
Он явно был заинтересован: я знал, что, слушая меня, он как бы уже смотрел в окно и видел человека, который пишет письмо.
Ты нарисовал одну картину, которая мне понятна, - сказал он. - Правдивая. С большим толком. Собрались у тебя в хижине в Доусоне люди. Сидят за столом, играют в фараон. По крупной. Не ограничивают ставок.
Почем ты знаешь, что не ограничивают? - спросил я взволнованно, так как речь шла об оценке моего творчества беспристрастным судьей, который знает только жизнь, не знаком с искусством, а в области реального чувствует себя как рыба в воде. Надо сказать, что именно этой картиной я особенно дорожил. Я назвал ее «Последний кон» и считал одним из лучших своих созданий.
На столе нету денег, - объяснил Ситка Чарли. - Играют на фишки. Значит - на все, что в банке. У одного желтые фишки - каждая, может, по тысяче, может, по две тысячи долларов. У другого красные - может, по пятьсот долларов, может, по тысяче. Очень крупная игра. Все ставки высокие, играют на весь банк. Почем я знаю? У твоего банкомета краска в лице. (Я был в восторге.) Тот, кому сдают, сидит у тебя на стуле, наклонившись вперед. Отчего он наклонился? Отчего у него такое застывшее лицо? А глаза горят. Отчего у банкомета краска в лице? Отчего все точно окаменели? И тот, что с желтыми фишками. И тот, что с белыми. И тот, что с красными. Отчего все молчат? Оттого, что очень крупная игра. Оттого, что последний кон.
Почем ты знаешь, что последний? - спросил я.
Банк на короле, семерка открыта, - ответил он. - На свои карты никто не ставит. Свои карты - в сторону. У всех одно на уме. Все ставят на семерку. Может, банк потеряет тысяч двадцать, может, выиграет. Да, эту картину я понимаю!
А все-таки ты не знаешь конца! - победоносно воскликнул я. - Это последний кон, но карты еще не открыты. На картине они так и не будут открыты. Так и останется неизвестным, кто выиграл и кто проиграл.
И они так и будут сидеть и молчать? - промолвил он с удивлением и ужасом во взгляде. - И тот, кому сдают, так и будет сидеть, наклонившись вперед? И краска не сойдет со щек банкомета? Как странно! Они будут сидеть там всегда, всегда. И карты так и не будут открыты.
Это картина, - сказал я. - Это жизнь. Ты сам видал такие вещи.
Он поглядел на меня, подумал, потом медленно произнес:
Да, ты правильно говоришь. Тут нет конца. Никто его не узнает. Но это верно. Я видел. Это жизнь.
Он долго курил, не произнося ни слова, оценивая изобразительную мудрость белого человека и сличая ее с жизненными явлениями. Иногда он покачивал головой и раза два что-то проворчал себе под нос. Потом
Джек Лондон Тропой ложных солнц
Джек Лондон
Ситка Чарли курил трубку, задумчиво рассматривая наклеенную на стене иллюстрацию из «Полис-газет». Он полчаса, не отрываясь, глядел на нее, а я все это время украдкой следил за ним. В мозгу его происходила какая-то работа, - бог весть какая, но во всяком случае интересная. Он прожил большую жизнь, много повидал на своем веку и сумел совершить необычайное превращение: отошел от своего народа и стал, насколько это возможно для индейца, даже по своему духовному облику белым. Он сам говорил, что пришел на огонек, подсел к нашему костру и стал одним из нас. Он так и не научился читать и писать, но язык у него был замечательный, а еще замечательней - та полнота, с какой он усвоил образ мыслей белого человека, его подход к вещам.
Мы наткнулись на эту покинутую хижину после тяжелого дневного перехода. Теперь собаки были накормлены, посуда после ужина вымыта, и мы наслаждались тем чудным мгновением, которое наступает для путешествующих по Аляске раз - только раз - в сутки, когда между усталым телом и постелью нет других препятствий, кроме потребности выкурить на ночь трубку. Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырванными из журналов и газет, и вот эти-то иллюстрации привлекли внимание Ситки Чарли, как только мы сюда приехали - часа два назад.
Он пристально изучал их, переводя взгляд с одной на другую и обратно; и я видел, что он сбит с толку, озадачен.
Ну что? - нарушил я наконец молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
Не понимаю.
Опять затянулся, опять вынул трубку и указал концом мундштука на иллюстрацию из «Полис-газет».
Вот эта картинка. Что такое? Не понимаю.
Я взглянул. Человек с неправдоподобно злодейской физиономией, трагически прижав руку к сердцу, навзничь падает на землю; другой - что-то вроде карающего ангела с наружностью Адониса - стоит против него, подняв дымящийся револьвер.
Какой-то человек убивает другого, - промолвил я, в свою очередь, сбитый с толку, чувствуя, что не умею подыскать объяснения изображенному.
Почему? - спросил Ситка Чарли.
Не знаю, - откровенно признался я.
В этой картинке только конец, - заявил он. - У нее нет начала.
Это жизнь, - сказал я.
В жизни есть начало, - возразил он.
Я промолчал, а он перевел глаза на другое изображение - снимок с картины «Леда и лебедь».
В этой картине нет начала, - сказал он. - И конца нет. Я не понимаю картин.
Взгляни вот на эту, - указал я ему на третью иллюстрацию. - В ней есть определенный смысл. Как ты ее понимаешь?
Он рассматривал ее несколько минут.
Девочка больна, - заговорил он наконец. - Вот - доктор, смотрит на нее. Они всю ночь не спали: видишь - в лампе мало керосина, в окне - рассвет. Болезнь тяжелая; может быть, девочка умрет, поэтому доктор такой хмурый. А это - мать. Болезнь тяжелая: мать положила голову на стол и плачет.
Откуда ты знаешь, что плачет? - перебил я. - Ведь лица не видно. Может быть, она спит?
Ситка Чарли удивленно взглянул на меня, потом опять на картину. Было ясно, что впечатление его было безотчетным.
Может, и спит, - согласился он. Потом посмотрел внимательнее. - Нет, не спит. По плечам видно, что не спит. Я видел, как плачут женщины - у них такие плечи. Мать плачет. Болезнь очень тяжелая.
Ну вот, ты и понял содержание картины! - воскликнул я.
Он отрицательно покачал головой и спросил:
Девочка умрет?
Теперь уж я вынужден был промолчать.
Умрет она? - повторил он свой вопрос. - Ты художник. Может, знаешь?
Нет, не знаю, - признался я.
Это не жизнь, - наставительно промолвил он. - В жизни девочка либо умирает, либо выздоравливает. В жизни что-то происходит. На картине ничего не происходит. Нет, я не понимаю картин.
Он был явно раздосадован. Ему так хотелось понять все, что понятно белым, а в данном случае это не удавалось. В его тоне чувствовался также вызов: я должен был доказать ему наличие мудрости в картинах. Кроме того, он был наделен необычайно сильным воображением, - я давно это заметил. Он все представлял себе наглядно. Он созерцал жизнь в образах, ощущал ее в образах, образно мыслил о ней. И в то же время не понимал образов, созданных другими и запечатленных ими с помощью красок и линий на полотне.
Картина - частица жизни, - сказал я. - Мы изображаем жизнь так, как мы ее видим. Скажем, ты, Чарли, идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина. В окне свет. Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и пошел дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо. Ты увидел что-то без начала и конца. Ничего не происходило. А все-таки ты видел кусочек жизни. И вспомнишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Картина в раме окна.
Он явно был заинтересован: я знал, что, слушая меня, он как бы уже смотрел в окно и видел человека, который пишет письмо.
Ты нарисовал одну картину, которая мне понятна, - сказал он. - Правдивая. С большим толком. Собрались у тебя в хижине в Доусоне люди. Сидят за столом, играют в фараон. По крупной. Не ограничивают ставок.
Почем ты знаешь, что не ограничивают? - спросил я взволнованно, так как речь шла об оценке моего творчества беспристрастным судьей, который знает только жизнь, не знаком с искусством, а в области реального чувствует себя как рыба в воде. Надо сказать, что именно этой картиной я особенно дорожил. Я назвал ее «Последний кон» и считал одним из лучших своих созданий.
На столе нету денег, - объяснил Ситка Чарли. - Играют на фишки. Значит - на все, что в банке. У одного желтые фишки - каждая, может, по тысяче, может, по две тысячи долларов. У другого красные - может, по пятьсот долларов, может, по тысяче. Очень крупная игра. Все ставки высокие, играют на весь банк. Почем я знаю? У твоего банкомета краска в лице. (Я был в восторге.) Тот, кому сдают, сидит у тебя на стуле, наклонившись вперед. Отчего он наклонился? Отчего у него такое застывшее лицо? А глаза горят. Отчего у банкомета краска в лице? Отчего все точно окаменели? И тот, что с желтыми фишками. И тот, что с белыми. И тот, что с красными. Отчего все молчат? Оттого, что очень крупная игра. Оттого, что последний кон.
Почем ты знаешь, что последний? - спросил я.
Банк на короле, семерка открыта, - ответил он. - На свои карты никто не ставит. Свои карты - в сторону. У всех одно на уме. Все ставят на семерку. Может, банк потеряет тысяч двадцать, может, выиграет. Да, эту картину я понимаю!
А все-таки ты не знаешь конца! - победоносно воскликнул я. - Это последний кон, но карты еще не открыты. На картине они так и не будут открыты. Так и останется неизвестным, кто выиграл и кто проиграл.
И они так и будут сидеть и молчать? - промолвил он с удивлением и ужасом во взгляде. - И тот, кому сдают, так и будет сидеть, наклонившись вперед? И краска не сойдет со щек банкомета? Как странно! Они будут сидеть там всегда, всегда. И карты так и не будут открыты.
Это картина, - сказал я. - Это жизнь. Ты сам видал такие вещи.
Он поглядел на меня, подумал, потом медленно произнес:
Да, ты правильно говоришь. Тут нет конца. Никто его не узнает. Но это верно. Я видел. Это жизнь.
Он долго курил, не произнося ни слова, оценивая изобразительную мудрость белого человека и сличая ее с жизненными явлениями. Иногда он покачивал головой и раза два что-то проворчал себе под нос. Потом выбил пепел из трубки, опять тщательно ее набил и после короткого раздумья закурил снова:
Да, я тоже видал много картин жизни, - заговорил он. - Не нарисованных, а таких, которые видишь своими глазами. Я смотрел на них будто через окно, как на того, что пишет письмо. Я видел много кусков жизни - без конца, без начала, без ясного смысла.
Вдруг он обернулся ко мне, поглядел на меня в упор и задумчиво сказал:
Послушай. Ты художник. Как бы ты изобразил то, что я видел однажды: картину без начала и с непонятным концом, кусок жизни, освещенный северным сиянием и вставленный в раму Аляски?
Широкое полотно, - пробормотал я.
Но он не обратил внимания на мои слова, так как перед глазами его уже стояла картина, порожденная воспоминанием, и он созерцал ее.
Ей можно дать разные названия, - продолжал он. - Но там было много ложных солнц, и вот я придумал назвать ее так: «Тропой ложных солнц». Это случилось давно. Я встретил эту женщину в первый раз семь лет тому назад, осенью тысяча восемьсот девяносто седьмого года. У меня было очень хорошее питербороуское каноэ на озере Линдерман. Я перевалил через Чилкут с двумя тысячами писем для Доусона, - я работал почтальоном. Тогда все рвались на Клондайк. Много народу находилось в пути. Многие валили деревья и делали лодки. Скоро станут реки; в воздухе снег, на земле снег, на озере лед, на реке в заводях тоже лед. День ото дня все больше снега, больше льда. Может, через день, может, через три, может, через неделю ударит мороз, и тогда - нет воды, один лед, и все пойдут пешком. До Доусона шестьсот миль, долгий путь. А лодка быстро бежит. Всем хочется в лодку. Все говорят: «Чарли, возьми меня в каноэ; двести долларов дам»; «Чарли, триста долларов»; «Чарли, четыреста». Но я говорю: «Нет». Всем говорю: «Нет. Я почтальон».
Утром прихожу на озеро Линдерман. Шел всю ночь, очень устал. Готовлю завтрак, ем, потом три часа сплю на берегу. Просыпаюсь. Десять часов. Идет снег. Ветер сильный, очень сильный ветер. Рядом со мной женщина сидит на снегу. Белая женщина, молодая, очень красивая; лет, может, двадцать, может, двадцать пять. Смотрит на меня. Я - на нее. Очень устала. Да не какая-нибудь шалая бабенка, сразу видно - порядочная. И очень устала.
Ты - Ситка Чарли? - спраш...
Быстрая навигация назад: Ctrl+←, вперед Ctrl+→