Ох и страшно было мчаться ночным берегом к дому Констанции Реттиген! Мне все мерещилось, что навстречу несется отвратительный мертвец.
– Господи! – задыхался я. – Что же будет, если я наскочу на него!
– Ух! – завопил я.
И врезался в довольно плотную тень.
– Слава Богу, это ты! – воскликнула тень.
– Нет, Констанция! – возразил я. – Слава Богу, что это ты!
– Что тебя так разбирает? Что нашел смешного?
– Вот это! – Я похлопал по большим ярким подушкам, на которых возлежал. – За сегодняшнюю ночь я уже переменил две постели!
– Лопнуть можно со смеху! – отозвалась Констанция. – А как ты посмотришь, если я расквашу тебе нос?
– Констанция, ты же знаешь, моя девушка – Пег. Просто мне было тоскливо. Ты не звонила столько Дней! А Энни всего навсего позвала меня поболтать в постели. Я же не умею врать, все равно физиономия меня выдаст. Посмотри на меня!
Констанция посмотрела и расхохоталась:
– Господи, прямо яблочный пирог с пылу, с жару! Ладно уж. – Она откинулась на подушки. – Вот, наверно, я тебя сейчас напугала!
– Ох, я так обрадовалась тебе, сынок! Прости, что не звонила. Раньше мне хватало пары часов, и я забывала о похоронах. А теперь который день не могу опомниться.
Она повернула выключатель. В комнате стало темней, заработал шестнадцатимиллиметровый проектор.
Два ковбоя молотили друг друга на белой стене.
– Как ты можешь смотреть фильмы в таком настроении? – удивился я.
– Хочу разогреться как следует, – если мистер Голый завтра опять пожалует, выскочу и оторву ему башку.
– Не смей даже шутить так! – Я посмотрел в высокое окно на пустынный берег. Только белые волны вздымались на краю ночи. – Как ты считаешь, это он позвонил тебе и сообщил, что я у Энни, а сам отправился покрасоваться на берегу?
– Нет. У того, кто звонил, был не такой голос. Тут, наверно, замешаны двое. Господи! Ну я не знаю, как это объяснить. Понимаешь, тот, кто появляется голый, он, наверно, какой нибудь эксгибиционист, извращенец, правда? Иначе он ворвался бы сюда, измордовал бы старуху или убил, или и то и другое. Нет, меня больше напугал тот, кто звонил, – вот от него меня действительно затрясло.
«Представляю, – подумал я. – Я ведь слышал, как он дышит в трубку».
«Да», – мысленно согласился я с ней – и будто услышал, как где то вдалеке заскрежетал большой красный трамвай, поворачивая под дождем, и как голос за моей спиной бубнил слова, ставшие названием для той книги, что пишет Крамли.
– Констанция… – начал я, но замолчал. Я собрался сказать ей, что уже видел этого обнаженного на берегу несколько вечеров назад.
– У меня есть поместье к югу отсюда, – сказала Констанция. – Завтра я хочу поехать туда, проверить, как там. Позвони мне попозже вечером, ладно? А пока наведешь для меня кое какие справки, согласен?
– Любые! Ну какие только смогу!
Констанция наблюдала за тем, как Уильям Фэрнам сбил своего брата Дастина с ног, поднял и снова свалил одним ударом.
– Мне кажется, я знаю, кто этот мистер Голый.
Она оглядела волны прибоя, словно дух неизвестного все еще витал там.
– Один сукин сын из моего прошлого. Голова у него как у отвратного немецкого генерала, а тело – тело лучшего из лучших юношей, что когда либо летом резвились на берегу.
К зданию с каруселями подкатил мопед, на нем сидел молодой человек в купальных трусах, загорелый, блестящий от крема, великолепный. На голове У него был массивный шлем, темное забрало закрывало лицо до самого подбородка, так что я не мог его разглядеть. Но тело молодого человека просто поражало красотой – пожалуй, ничего подобного я в жизни не видел. При взгляде на него я вспомнил, как много лет назад встретил такого прекрасного Аполлона: он шагал вдоль берега, а за ним, не сводя с него глаз, завороженные сами не зная чем, следовали мальчишки. Они шли, словно овеваемые его красотой, влюбленные, но не сознающие, что это – любовь; став старше, они будут гнать от себя это воспоминание, не решаясь заговорить о нем. Да, существуют такие красавцы на свете, и всех – и мужчин, и женщин, и детей – тянет к ним, и это – чудесное, чистое, светлое влечение, оно не оставляет чувства вины, ведь при этом ничего не случается, решительно ничего не происходит. Вы видите такую красоту и идете за ней, а когда день на пляже кончается, красавец уходит, и вы уходите к себе, улыбаясь радостной улыбкой, и когда час спустя поднимаете руку к лицу, обнаруживаете, что она так и не исчезла.
За целое лето на всем берегу вы встретите юношей или девушек с подобными телами лишь однажды. Ну от силы два раза, если боги вздремнули и не слишком ревниво следят за людьми.
И сейчас, восседая на мопеде, на меня глядел через темное непроницаемое забрало истинный Аполлон.
– Что, пришли проведать старика? – раздался из под забрала гортанный, раскатистый смех. – Прекрасно! Идемте!
Он прислонил мопед к стене, вошел в дом и стал впереди меня подниматься по лестнице. Как газель, он в несколько прыжков взлетел наверх и скрылся в одной из комнат.
Чувствуя себя древним старцем, я поднимался следом, аккуратно ступая на каждую ступеньку.
Войдя за ним в комнату, я услышал, как шумит душ. Через минуту он появился совершенно обнаженный, блестя от воды и все еще в шлеме. Он стоял на пороге ванной, глядя на меня, как смотрятся в зеркало, явно довольный тем, что видит.
– Ну, – спросил он, так и не снимая шлема, – как вам нравится этот самый прекрасный юноша на свете? Этот молодой человек, в которого я влюблен?
Я густо покраснел.
Он рассмеялся и стащил с себя шлем.
– Боже! – воскликнул я. – Это и вправду вы!
– Старик! – сказал Джон Уилкс Хопвуд. Он посмотрел на свое тело и заулыбался. – Или юнец? Кого из нас вы предпочли бы?
Я с трудом перевел дух. Нельзя было медлить с ответом. Мне хотелось скорее сбежать вниз, пока он не запер меня в этой комнате.
– А это зависит оттого, кто из вас стоял поздно вечером на берегу под окнами Констанции Реттиген.
И тут, словно это заранее было срепетировано, внизу в ротонде заиграла каллиопа и закружилась карусель. Казалось, дракон заглотил отряд волынщиков и пытается их изрыгнуть, не беспокоясь о том, в какой последовательности и под какой мотив.
Юный старец Хопвуд, словно кошка, растягивающая время перед прыжком, повернулся ко мне загорелой спиной, рассчитывая вызвать новый приступ восхищения.
Я зажмурился, чтобы не видеть этого золотого блеска.
А Хопвуд тем временем решил, что сказать:
– С чего вы взяли, что такая старая кляча, как Реттиген, может меня интересовать? – и, потянувшись за полотенцем, он стал растирать грудь и плечи.
– Сами же говорили, что вы были главной любовью ее жизни, а она – вашей, и что вся Америка в то лето была влюблена в вас, влюбленных.
Хопвуд повернулся, чтобы проверить, отражается ли на моем лице ирония, которую он заподозрил в голосе.
– Это она подослала вас, чтобы меня отвадить?
– Возможно.
– Скажите, сколько раз вы можете отжаться? А способны вы шестьдесят раз пересечь бассейн? А проехать на велосипеде сорок миль, даже не вспотев? Причем ежедневно? А какой вес вы можете поднять? А сколько человек – я отметил, что он сказал «человек», а не «женщин», – поиметь за ночь? – сыпал вопросами Хопвуд.
– Нет, нет, нет и нет на все ваши вопросы, а на последний – ну, может быть, двух, – отчеканил я.
– Тогда, – произнес Гельмут Гунн, поворачиваясь ко мне великолепной грудью Антиноя, ничуть не уступающей его золотой спине, – выходит, что угрожать мне вы никак не можете! Ja «Да (нем.).»?
Из его рта, в точности похожего на разрез бритвой, из за блестящих акульих зубов с шипением и свистом вырывались слова:
– Я ходил и буду ходить по берегу! «Ну да, – подумал я, – впереди гестапо, а сзади сонм солнечных юношей!»
– Не собираюсь ничего подтверждать. Может, я там и был когда нибудь. – Он показал подбородком на берег. – А может, нет!
Его улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях.
Он бросил мне полотенце. Я его подхватил.
– Вытрите мне спину, ладно?
Я отшвырнул полотенце. Оно упало ему на голову, закрыв лицо. На секунду злобный Гунн исчез. Остался лишь Солнечный принц Аполлон, чьи ягодицы блестели, как яблоки в садах у богов.
– Интервью окончено.
– А разве оно начиналось? – удивился я.
И пошел вниз по лестнице, куда поднималась снизу драконья музыка осипшей каллиопы.
Цитаты из произведений Р.Брэдбери
Не важно, что именно ты делаешь, важно, чтобы все, к чему ты прикасаешься, меняло форму, становилось не таким, как раньше, чтобы в нем оставалась частица тебя самого. В этом разница между человеком, стригущим траву на лужайке, и настоящим садовником. Первый пройдет, и его как не бывало, но садовник будет жить не одно поколение...
Посмотри же вокруг, посмотри на мир, что лежит перед тобой! Лишь тогда ты сможешь по настоящему прикоснуться к нему, когда он глубоко проникнет в тебя, в твою кровь и вместе с ней миллион раз за день обернётся в твоих жилах.
Шире открой глаза, живи так жадно, как будто через десять секунд умрешь. Старайся увидеть мир. Он прекраснее любой мечты, созданной на фабрике и оплаченной деньгами. Не проси гарантий, не ищи покоя – такого зверя нет на свете. А если есть, так он сродни обезьяне-ленивцу, которая день-деньской висит на дереве головою вниз и всю жизнь свою проводит в спячке. К черту! Тряхни посильнее дерево, пусть та ленивая скотина треснется задницей об землю!
Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все - значит, ему все еще семнадцать.
Б ывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух: вздохнуть и выдохнуть... Иные дни хорошо пробовать на вкус, а иные - на ощупь. А бывают и такие, когда есть всё сразу.
Хорошо при случае послушать тишину, потому что тогда удается услышать, как носится в воздухе пыльца полевых цветов.
Она села рядом с ним на качели, в одной ночной сорочке, не тоненькая, как семнадцатилетняя девочка, которую еще не любят, и не толстая, как пятидесятилетняя женщина, которую уже не любят, но складная и крепкая, именно такая, как надо, – таковы женщины во всяком возрасте, если они любимы.
Раз выбрав, не думай больше ни о реке, ни о пироге, не думай, а то свихнешься. Начнешь складывать все реки, в которых не искупался, все не съеденные пироги, и к моим годам у тебя наберется куча упущенных возможностей. Тогда успокаиваешь себя тем, что, чем дальше живешь, тем больше времени теряешь или тратишь впустую.
У нас есть все, чтобы быть счастливыми, но мы несчастны.
Если долго чего–нибудь не пробовать, поневоле забудешь, как это бывает.
С каких это пор ты стал полагать, будто быть хорошим - и значит быть счастливым?
А в самом деле: чем пахнет Время? Пылью, часами, человеком. А если задуматься, какое оно – Время – то есть на слух? Оно вроде воды, струящейся в темной пещере, вроде зовущих голосов, вроде шороха земли, что сыплется на крышку пустого ящика, вроде дождя. Пойдем еще дальше, спросим, как выглядит Время? Оно точно снег, бесшумно летящий в черный колодец, или старинный немой фильм, в котором сто миллиардов лиц, как новогодние шары, падают вниз, падают в ничто. Вот чем пахнет Время и вот какое оно на вид и на слух.
У Зла есть только одна сила - та, которой наделяем его мы сами
Понимаешь, вначале жизнь дает нам все. Потом все отнимает. Молодость, любовь, счастье, друзей. Под занавес это канет во тьму. У нас и в мыслях не было, что ее – жизнь – можно завещать другим. Завещать свой облик, свою молодость. Передать дальше. Подарить. Жизнь дается нам только на время. Пользуйся, пока можешь, а потом без слез отпусти. Это диковинная эстафетная палочка – одному богу известно, где произойдет ее передача.
Плыви же,
Воплоти,
Восчеловечь
Бесчувственное, мертвое, слепое,
Сойди на берег,
Оплодотвори
Песок и камень...
Рано или поздно
Стихия, пробужденная тобой,
Родит героя,
Странника,
Скитальца
Средь звездных обиталищ беспредельных,
Взрастит собрата Белого Кита.
Плыви же, Человек!
И помни Моби,
Его тоску, мечту, любовь, страданья,
Светила первобытного лучи
В глубинах первобытного горнила.
Я умираю.
На костях моих
Взрастут цветы невиданных мечтаний.
Слова мои заплещут, как форель,
Поднявшаяся на холмы вселенной
Выметывать в потоках серебристых
Фосфоресцирующую икру.
Плыви!
И безымянные планеты
Земными именами нареки.
Плодись!
Расти могучих сыновей
И дочерей,
Что зачаты когда-то
В нетленных водах матери-Земли.
Пусть огласят их молодые крики
Десятки, сотни, тысячи парсек.
Отчаливай на звездном Моби Дике,
О Человек!"
(Отрывок из поэмы "Плыви, Человек!"
“Его улыбкой можно было вскрывать вены на запястьях”
Эта фраза из зачитанного до дыр романа приходит мне на ум каждый чертов раз когда он улыбается. Улыбается так . Безумно счастливо и жизнерадостно, искренне и по-доброму. Никто в жизни не улыбался так мне.
Когда мы все собрались создавать новый проект, я ещё не понимал насколько сильно этот человек захватит мой разум. Сейчас же я как наркоман желаю того, что доставит мне удовольствие. Я творю дурацкие вещи на сцене, нелепо шучу, танцую, прыгаю, изгибаюсь как гимнаст, только ради этой улыбки. Ох, и это работает. Прекрасно работает.
“Ты влюблён!”,- скажите вы, и у меня есть ответ. Я не знаю сам. Мои чувства не похожи ни на одни из общепринятых и понятных. И не дружба, и не любовь - это что-то сильнее и выше. Я бы бросил всё к его ногам. Я бы выполнил любую его просьбу. Я бы умер для него. Я бы жил для него.
Но он не знает ничего о моих чувствах. И не надо. Он бы не понял. Он бы не принял. У него есть женщина и с ней он счастлив. Ей он дарит свои улыбки. Значит счастлив и я.
Ну что же, Арсений Сергеевич, вы весь в паутине. Вы запутались в ней . И из этих пут, увы, не выбраться. Остаётся только одно. Наблюдать. Смотреть как моё счастье живёт без меня. Мне не больно. Я в отчаянии. Я, чёрт возьми, хочу быть на её месте. Но не могу.
Ох, я мог бы последовать неявному примеру этой фразы и вскрыть себе вены, но зачем. Я стану ничем. Я больше ничего не буду чувствовать. Это ли не ад? Лучше страдать, но жить, чем не жить и не страдать.
Вот так я и живу последнее время. Страдающий актёр. Непонятый любовник. Сумасшедший человек.
Мне не быть с ним. Никогда.
***
«Любой человек заставит вас страдать. Просто найдите того, кто будет стоить ваших страданий.»
Никогда бы не подумал, что фраза из интернета так мне запомнится. Точнее я вспомнил её сразу как увидел его . Актёр театра, не имевший опыта работы в сфере юмора. Нам всем пришлось его подбадривать и обучать. И он научился. Сука, многому научился. Теперь он популярен у многих женщин. Хмм, и не только у женщин.
Он красив. И его голубые глаза прекрасны. Как океан. Я тону в нем. Хочу вздохнуть, но не могу. Каждый вдох даётся с трудом. Боль в легких, которая отдаётся прямиком в сердце.
Я не знаю что происходит. Я люблю его. Так же люблю и свою девушку. Я не могу выбрать кого-то одного из них. Лишиться хоть кого-нибудь из них сродни смерти. От этого страшнее всего. Нельзя любить двоих человек. Это неправильно. Но я иду против правил.
Они оба достойны, чтобы за них страдать. И я буду дальше продолжать страдать. А почему нет? Это страдание так сладко . Было бы хуже, если этого чувства не было внутри меня. Тогда я был бы бесчувственной скотиной. И я рад, что не являюсь ею.
Я смеюсь над каждой его шуткой, он заставляет меня улыбаться. Я чувствую это. И поддаюсь ему. Каждый раз.
Я люблю её волосы. Аромат духов. Улыбка появляется на моём лице непроизвольно, стоит мне посмотреть на нее. Каждый раз.
Я улыбаюсь из-за них, но я страдаю. Очень похоже, что ты, Антон, мазохист.
Спасти бы душу свою, но я не знаю как .
Несколько месяцев назад мир простился с величайшим писателем своей эпохи Рэем Брэдбери, автором знаменитой научно-фантастической антиутопии «451 градус по Фаренгейту», а также множества других романов, повестей и рассказов. 22 августа, ему исполнилось бы 92 года.
Как сказал сам Брэдбери:
«Во-первых, я не пишу научную фантастику. У меня есть только одна книга в жанре научной фантастики и это «451 градус по Фаренгейту», она отталкивается от реальности. Она была названа по температуре, при которой воспламеняется бумага. Научная фантастика имеет дело с реальными вещами, фэнтези - с нереальными. Так что «Марсианские хроники» - это не научная фантастика, это фэнтези. Этого не может быть, понимаете? Поэтому у этой книги будет долгая жизнь - она как греческая мифология, а мифы живучи.»
Мудрые фразы из его произведений, которые Рэй Брэдбери оставил в наследство преданным поклонникам своего творчества.
«Не пытайтесь судить о книгах по обложкам.» («451 градус по Фаренгейту»)
«Большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. (»Вино из одуванчиков")
«Есть преступления хуже, чем сжигать книги. Например - не читать их». («451 градус по Фаренгейту»)
«Доброта и ум - свойства старости. В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной». («Вино из одуванчиков»)
«Любовь - это когда хочешь переживать с кем-то все четыре времени года. Когда хочешь бежать с кем-то от весенней грозы под усыпанную цветами сирень, а летом собирать ягоды и купаться в реке. Осенью вместе варить варенье и заклеивать окна от холода. Зимой - помогать пережить насморк и долгие вечера…» («Вино из одуванчиков»)
«Его улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях». («Смерть - дело одинокое»)
«Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все, - значит, ему все еще семнадцать». («Вино из одуванчиков»)
«Быть одной в Париже ничуть не лучше, чем в Гринтауне, штат Иллинойс. Все равно где - важно, что ты одна…» («Вино из одуванчиков»)
«Любовь - это когда кто-то может вернуть человеку самого себя». («Электрическое тело пою!»)
«Надо только хорошенько выспаться, или пореветь минут десять, или съесть целую пинту шоколадного мороженого, а то и все это вместе - лучшего лекарства не придумаешь. Это тебе говорит Том Сполдинг, доктор медицины». («Вино из одуванчиков»)
«Ты знаешь, что значит „прощай“? Это значит - прости, если я чем-нибудь тебе повредила». («Из праха восставшие»)
«В войне вообще не выигрывают. Все только и делают, что проигрывают, и кто проиграет последним, просит мира». («Вино из одуванчиков»)
«Улыбайся, не доставляй беде удовольствия». («Вино из одуванчиков»)
«Если не хочешь, чтобы человек расстраивался из-за политики, не давай ему возможности видеть обе стороны вопроса. Пусть видит только одну, а еще лучше - ни одной». («451 градус по Фаренгейту»)
«Когда жизнь хороша, спорить о ней незачем». («Марсианские хроники»)
«Первое, что узнаешь в жизни, - это то, что ты дурак. Последнее, что узнаешь, - это то, что ты все тот же дурак». («Вино из одуванчиков»)
«В положении умирающего есть свои преимущества. Когда нечего терять – не боишься риска.» («451 градус по Фаренгейту»)
«В ту ночь, когда он умер, мир обеднел на десять миллионов прекрасных поступков». («451 градус по Фаренгейту»)
«И потом, мне нравится плакать. Как поплачешь хорошенько, сразу кажется, будто опять утро и начинается новый день.» («Вино из одуванчиков»)
«У Зла есть только одна сила - та, которой наделяем его мы сами». («Надвигается беда. Рассказы»)